Глава 2. Холод
Москва непривычно морщилась от яркого солнца. Подморозило, и Тимур весело скользил по замерзшей Тверской в летних лакированных ботинках. Витрины отражали худую фигуру мужчины в неуклюже висящем на нем дорогом черном пальто. Он размахивал руками, словно лыжник. Иногда поворачивал голову и весело подмигивал своему отражению, поправляя воображаемый помпончик на лыжной шапочке. Прохожие ворчали и недовольно шарахались от придурка с идиотской улыбкой, махавшего им рукой.
– Халява, братцы! – кричал им вслед Тимур, не останавливаясь.
Проезжая мимо книжного дома «Москва», он резко затормозил, воткнувшись в широкого господина. Не моргая, он смотрел на красивую обложку детской книги, призывно сверкавшую свежей краской за стеклом. «Храбрый рыцарь Алонсо, отважно победивший себя самого», Клара Цетлер, издательство «Дети», Москва 2012 год. Его толкали, извиняясь сквозь зубы, наступали на ноги, спрашивали который час, совали в руки разноцветные рекламные проспекты. Через некоторое время Тимур, оттолкнувшись, въехал в теплый магазин.
– Сколько вашему? – вежливо поинтересовалась кассирша.
– Двадцать девять, – ответил Тимур.
– Хорошо берут, ему понравится, – на автомате продолжила девушка, вкладывая книгу в шуршащий пакет.
Выйдя на улицу, Тимур съежился от холода и, вскрикнув «Ух!», заскользил в сторону подземного перехода. Он съехал с Тверской, попетлял в переулках и остановился у стеклянных дверей старого парадного. Поднял голову вверх, припоминая старую привычку смотреть в окно третьего этажа. Всё та же синяя штора была по-прежнему наглухо задернута. Ему всегда хотелось уметь видеть сквозь эти плотные синие шторы. Узкая полоска света призывно желтела между двумя задернутыми гардинами. Когда ты живешь в самом центре большого города, тебе хочется поглубже зарыться в синие толстые шторы, чтобы весь сброд, алчно шатающийся по улицам мегаполиса, не смог бы осквернить своим масленым взглядом твой уютный старомосковский мирок, который теперь и существует-то лишь за парой тяжелых, пыльных занавесей со смешными кистями, старомодно свисающими толстыми мордами вниз по обе стороны давно не мытых окон. Тимур с трудом открыл массивную дверь и поднялся на третий этаж. Постучал ногой о ногу, пытаясь вернуть пальцам ног чувствительность, пошуршал пакетиком, вынимая книгу, раскрыл её на первой странице и только затем нажал кнопку звонка. Послышались неторопливые шаги, щелчок отворяющегося замка.
– Подпишите! – быстро сунул Тимур раскрытую книгу в дверной проем.
– О, кто вам дал мой адрес? – сложно было сказать, сколько ей лет. Тридцать, сорок или двадцать пять. Таким женщинам комфортно в любом возрасте, развитие внутреннего мира они ценят больше, чем внешние изменения своего тела. Время скорее им друг, чем враг, потому что приносит с собою мудрость и уважение к себе.
– Приходите в Дом Книги завтра в двенадцать часов дня, и я подпишу. Пожалуйста, уважайте мою частную жизнь, – она попыталась закрыть дверь, но Тимур, не дожидаясь, вошел в квартиру, подталкивая хозяйку вперед.
– Ты стала похожа на Анну Ахматову, Клара, – мягко улыбнулся Тимур, проходя в гостиную. – И чем кончается твоя книга про Алонсо? Он перестал бояться?
– Я Вас знаю? – спросила девушка, надевая очки, которые взяла с заваленного бумагами компьютерного стола.
– Я и сам-то себя не знаю, – ухмыльнулся Тимур, усаживаясь на диван, – когда-то ты не смогла спасти меня от смерти, но спасла от жизни. Ты совсем не изменилась, Клара, такая же взрослая и серьезная, как и шестнадцать лет назад. Не нальешь горячего чаю своему бедному, замерзшему Алонсо?
– Тимур? О боже! Что с тобой стало? Ты же похож на скелет, обтянутый кожей. У тебя смертельная болезнь? Сколько осталось? – засуетилась Клара, – пойдем на кухню, я тебя накормлю. Надо же, столько лет! Почему ты не приходил раньше, тебе нужны деньги на операцию?
– Да ничего я не болен, совсем даже наоборот, – замахал руками Тимур, вставая с дивана, и последовал за девушкой на кухню. – Ты давай не хлопочи, я пошутил насчет чая, включи все конфорки, что-то я не по погоде одет, да и температурный баланс тела еще не устаканился после перехода, – он взял табуретку и уселся возле газовой плиты.
Клара, не слушая, металась между кухонным столом и холодильником, но подойти к плите с кастрюлей Тимур ей не дал.
– Ты голодная?
– Я только что поела, но суп еще не совсем успел остыть, я сейчас быстренько.
– Подожди Клара, я теперь бризарианец, не нужно мне ничего разогревать. Прости, – поправился он, испытывая неловкость, он еще не знал как себя вести в подобной ситуации.
– Ты теперь что?
– Бризарианец. От английского слова «дышать». Это люди, которые не едят и не пьют, а только дышат. Понимаешь? Пранаедение. Я теперь, Клара, духом одним святым питаюсь, – засмеялся Тимур.
– Я прекрасно знаю, кто такие бризариане, но это уже доказанное шарлатанство. Эти люди обманщики, их разоблачили, я читала где-то.
– Я не ем уже пятьдесят четыре дня, можешь меня разоблачить.
– Ну, выглядишь ты вполне убедительно. Я всегда знала, что ты сумасшедший, а с годами, видимо, это усугубилось. Но ты же шутишь? У тебя рак? Я знаю, люди очень сильно теряют в весе вовремя химеотерапии? Бедный, мой бедный Алонсо.
– Да хватит меня хоронить, нет у меня никакого рака, нет, и никогда не будет. А вес вернется, потерять двадцать-тридцать килограмм во время перехода это естественно, – Тимур встал и поднес озябшие руки к огню.
– Ты так и не смог согреться? Давай, расскажи мне о себе всё. Я тебя никогда не забывала, вот уж не думала, что снова увидимся. Даже пробовала искать тебя в социальных сетях. Безрезультатно, – Клара поправила очки и тоже подошла к огню. – Удалось выяснить, кто тогда поджёг дом вместе с твоими родителями? Ой, извини. Мне всегда было так тебя жалко, невыносимо жалко, просто нестерпимо. В один день лишиться родителей и самому чуть не умереть. Их убил огонь, а тебя чуть не убил холод. Как же это странно, жутко и как-то символично даже. Знаешь, я начала писать книгу об этом, так, только наброски. Ты не против? Очень сложно, конечно, передать такое на бумаге, у меня пока таланта не хватает на большую литературу, – она улыбнулась, и очки, с толстыми стеклами на её крупном носе с горбинкой, вздрогнули. – Так ты что же и правда ничего не ел уже несколько месяцев?
– Знаешь, кое-что случилось. Со мной, конечно, постоянно кое-что случается. Но на этот раз я потерял всё и подумал, раз уж у меня нет ресторана, пусть не будет и еды. Ух, это всё так глупо, – он потер покрасневшей рукой лоб, как бы желая привести в порядок мысли, беспорядочно толкавшиеся в черепной коробке. – Проиграть в карты старую жизнь и вернуться домой, чтобы испросить у бога новую. Но это же не вещь какая-нибудь, нельзя выбросить испорченную, в надежде, что тебе подарят новую? Или можно? – На его гладко выбритых впалых щеках замерла надежда.
– Вино ты тоже не пьешь? Кажется, есть не много.
– Что? А... нет, – он не сразу понял о чём речь, – у меня аллергия на продукты брожения. Пришлось бросить, едва начав.
– Что ж, очень странно обсуждать такие темы на сухую, но ничего, у костра тоже не плохо, – и она поднесла руки к огню.
– Да рассказывать, собственно, нечего. Когда бабка забрала меня к себе, никто не думал, что я выживу. Ты же помнишь, каким меня выписали из больницы. Я едва соображал, и, хотя физическое здоровье, мало-помалу, поправилось, душевное, оставляло желать лучшего. Детских психологов тогда не было, да и плевать всем было, что у пацана на душе – кушает нормально, оценки хорошие приносит, да и ладно. А я спать не мог до десятого класса нормально – все снилось, что умираю. Согреться, да, никогда не мог. А когда просыпался, такая злость меня душила, словно есть враг у меня какой-то, кто убил моих родителей и меня хотел убить, и пока я жив, он не успокоится, всё будет ждать моей смерти. И самое ужасное, что не понятно, где он, кто, почему прячется? И так страшно жить было, что я решил сам свою смерть найти. Не ждать, не бояться, а всегда быть готовым умереть. И так легко мне стало – страх из врага другом стал. Старшие мальчишки, терроризировавшие пол школы, обходили меня за три километра после одного случая. В классе шестом это было. Генеральная уборка в школе, девчонки окна мыли, мы воду носили. А мне одна нравилась сильно, ну я и стал ей помогать — стекла сухой тряпкой протирал, а восьмиклассники внизу территорию убирали, увидели, что я окна мою, как баба, и ворвались в наш кабинет с хохотом. Двинулся самый наглый ко мне, хотел ведро на голову надеть, а я схватил бутылку, из-под газировки, стеклянную, разбил о свою голову и полоснул острым концом себя по щеке. По подоконнику назад отступаю, все замерли, а я прямо в глаза ему смотрю и тихо так говорю: «Ещё шаг сделаешь, и я в окно выпрыгну». И знаешь, и выпрыгнул бы. Так хорошо, так легко! Ничего больше никогда не боялся. Кровища хлещет, девчонки ревут! С тех пор кличка ко мне приклеилась – «Полоумный», но трогать больше никто не трогал. А в маленьком городе, порядки жёсткие, кто сильнее, тот и прав, но меня все уважали потом, что я смерти не боюсь, жутко это для них было. Так и бизнес с бандитами сделал, потом выкупил всё до последнего кирпичика, а потом проиграл – очень уж мне захотелось опять со смертью в прятки поиграть. И вот я здесь. Квартирантов выгнал, в квартире родительской живу, как будто и не было этих двенадцать лет. Сейчас вот увидел книжку твою про Алоносо, и захотелось встретиться с кем-то из позапрошлой жизни. А ты-то как?
Он встал, открыл холодильник и достал початую бутылку вина. Одну за другой открыл несколько дверцей кухонного гарнитура, достал хрустальный фужер и налил до краев красной ароматной жидкости. Затем протянул девушке и сказал:
– Давай рассказывай, где муж, где дети?
– Нет никакого мужа, нет никаких детей, – делая глоток, смутилась она.
– Что так? Парням не нравишься? – продолжал Тимур, не обращая внимания на смущение.
– Это они мне не нравятся, а их мнение обо мне меня не интересует, да и некогда. Университет, аспирантура, книгу вот выпустила, переводы...
– Не правильно это, – уверенно заявил Тимур, – женщина должна быть замужем.
– Это с какой стати?! – возмутилась Клара. – Средневековье какое-то! Я самодостаточная личность и не нуждаюсь в дополнении. Единственное, что хорошо умеет делать мужчина – это порабощать! Ты только подумай, что такое брак – это же насилие над личностью! На-все-гда. Одно слово рождает тысячу никогда: никогда больше не иметь выбора, никогда больше не испытать новую любовь. Но позвольте, только единицы соблюдают институт брака – живут с одним человеком до конца жизни в верности и уважении друг к другу. Ты когда-нибудь встречал такое? Человек, говорит Платон, от младенчества до старости считается одним и тем же лицом, но он никогда не остается одним и тем же. В нем всё постоянно меняется – волосы, кровь, кости, плоть, да и не только телесное, но и то, что принадлежит душе, – у него никогда не остаются без перемены ни его привычки, ни нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи. И тот, за кого ты вышла замуж, через год будет уже совсем иным существом. Разве ему ты давала клятву верности? И потом, история показала, что человек полигамен, как и всякая иная тварь, сосущая кровь этой планеты. Но мы же не признаем законов природы! Мы слушаем свой разум. А что такое разум? – она вскочила и стала возбужденно ходить, задевая широкими боками кухонную мебель. – Это великий разрушитель! Он разрушает всё, что создают чувства. Мужчина же разрушает всё, что создает женщина. Но разрушение – это не плохо, – она снова села и принялась теребить сухими пальцами бахрому ветхой шали, покоившейся на её сутулых плечах, – ибо все в этом мире состоит из противоположностей, и без зла невозможно добро, без невежества нет мудрости, без ненависти – любви. Невозможно всё время созидать, созидать, созидать. Вселенная просто лопнет от изобилия! Разрушение же дает возможность родиться чему-то новому. Ведь ты не хотел бы, чтобы до тебя так и не дошла очередь? Бесконечность не означает постоянное продолжение старого, нет – это постоянное обновление! Всегда что-то появляется, а что-то утрачивается – это и есть бессмертие по Платону, – словно опомнившись, она выключила конфорки и потянула Тимура за собой в большую комнату.
– По Платону значит, – произнес он задумчиво и окинул взглядом гостиную. Они теперь сидели на старом продавленном диване. Казалось, само время своею тяжестью погнуло пружины и скомкало вату под его всё ещё гладкой кожей. В полумраке таинственно прислушивались к человеческим голосам книги, томившиеся под бременем знания, грозившего обрушить деревянные полки, державшие их. Составленные в неведомом порядке они полностью закрывали стены, пестрея корешками от пола, прикрытого старинным индийским ковром, до потолка со свисавшей в углах паутиной. Запах сандала сладко одурманивал согревшегося наконец Тимура.
– Живешь тут, как в античности, – сказал он тихо, стараясь не потревожить задремавшее здесь на минутку время, – выгляни в окно – никто уже давно ни о чем таком не размышляет. Да и вообще не думает больше никто. А зачем? Всё прекрасно устроено и само собой происходит. Да, мужчина порабощает, но это и хорошо. Рабу живется не в пример лучше. Сыт, обут, если хозяин добрый – приласкан. У меня вот три жены было, и никто не жаловался. Теперь денег нет и жены нет. Вот и вся философия, – он вздохнул и немного помолчал. – Разрушать больше нечего. А? Как ты думаешь, что делать человеку, который всё уже сделал и закончил свои земные дела раньше срока? Не в петлю же лезть? Можно ему заново начать, но не так, как Бог начертал, а как сам хочет? Как говорится, если уроки уже сделал, можно пойти погулять?
– Нет ли у вас водички попить, прекрасная хозяйка?
– Как не быть, этого добра у нас навалом, – ласково улыбнулась хозяйка.
Тонкая змейка седых волос, туго вплетенных в длинную косу, обвивала петлей сморщенную, старческую шею.
– Люди добрые каждый день по капле приносят: уже все лохани переполнены, а они все несут и несут.
– Как вас зовут, бабушка, – Алонсо спешился и, взяв коня под уздцы, прошел под широкими резными воротами и оказался на большом ухоженном дворе.
– Смертью зовут, дак только не зовет никто. А так Смертушкой клич.
Она зачерпнула из колодца медным, начищенным до зеркального блеска ковшом и подала грустному рыцарю.
– Водица-то солоноватая, много не выпьешь.
– А горя, дружок, много и не надо: ложку хлебнешь, уже и сыт по горло. Проходи, рассказывай, в чем печаль твоя, не от хорошей жизни-то небось так далеко забрёл.
Она взяла его за руку и повела в дом. Просторная комната сверкала чистотой. На белёных стенах висели портреты великих вождей всех времён и народов. Везде: на лавках, столах и стульях стояли в пустых банках сухие цветы, гордо державшие на тонких стеблях свои мёртвые головки со следами прежней красоты на увядших щеках. От сильного запаха ладана кружилась голова. Старушка усадила его на скамью и положила костлявую руку на плечо Алонсо.
– Трус я, бабушка, – не поднимая головы, он посмотрел в бесцветные глаза старухи, – вот, ездил на турнир. Самые храбрые рыцари съехались со всего света, чтобы сразиться. Даже в оруженосцы я не сгодился – мне никто не доверил, не то что копье, стремя подержать. А я так мечтал о состязании и столько раз видел его во сне, но просыпался с криком в груди, увидев, как надвигается на меня страшная сила.
– Страх, сынок, – это глаза, которыми ты смотришь на мир и сквозь него видишь меня. Только так ты можешь понять, куда идти. Храбрецы же слепы, – она кивнула на стену, где в траурных рамках щурились отважные воины, – живут случайно и наугад, долго ли так протянешь, всякая мышь может погубить тебя, не хуже дракона. Я – соль жизни, без меня всё было бы пусто и бессмысленно, – она скромно потупила взгляд и, убрав руку с плеча, затянула потуже косу вокруг своего горла, – но я знаю, как тебе помочь, — она лукаво улыбнулась, ты должен сразиться с самим собой, а победишь – дочку свою тебе в жены отдам.
Увлеченный разговором, он не заметил, как приблизилась к ним юная дева, прекрасная лицам и статью. Лесною свежестью веяло от её ланит. Золотые волосы струились по спине и ногам. Обнаженное тело сияло, одетое розовым закатным светом. Легкая улыбка нежно теребила припухшие, детские губы.
– Её зовут Вечность. Она родит тебе дочерей: одну будут звать Вечная Молодость, другую – Вечное Счастье, третью – Вечное Блаженство. И трех сыновей: Вечное Страдание, Вечный Покой и Вечный Ад. Последний принесет тебе много хлопот, но ты же знаешь, с детьми столько хлопот!»
Тимур вышел из подъезда и заскользил по бульвару. Уже стемнело, и жёлтые фонари освещали мокрый асфальт. Грязные ошмётки, растаявшего за день снега, проникали в тонкую кожу ботинок, но Тимур не чувствовал промозглой сырости, выступавшей холодной испариной на лбу этого города. Он думал. Стоит ли жить? Нет, не в том смысле, что пора умереть. Нет, не это было главное. Стоит ли? Стоит ли жизнь того трепета, который испытывает умирающий? Что именно он боится потерять? Что он так ценит, чем так дорожит и с чем именно не хочет расстаться? Ведь ни по ком из живущих не заметно, чтобы они что-то так сильно обожали и ежедневно благоговели от этого. Нет, все живут спокойно, ровно вполне себе дышат. Любят, иной раз, конечно, но довольно умеренно – ну, луна, скамейка, ЗАГС. Что же с ними происходит перед лицом смерти? За что они так цепляются, раздирая мятые простыни на смертном одре?
Если разобраться, в самой жизни нет ничего привлекательного. Все её проявления банальны и в большинстве случаев болезненны. И что самое неприятное, со всеми происходит одно и то же. Каждый человек ежедневно делает одно и то же. Даже эпохи переживают всегда одно и то же – период рассвета и следующий за ним упадок. Что, кроме нестерпимой скуки, жизнь может вызывать? Солнце восходит на востоке и заходит на западе. Земля вертится вокруг своей оси. «А все-таки она вертится!» У Тимура закружилась голова, он осторожно присел на корточки и опустил голову между колен. Мутная лужа дымилась перед глазами. Всю свою жизнь Тимур старался её перехитрить. Он был отчаянно азартен. Шёл против волны, захлебываясь и кувыркаясь. Едва привстав, он снова сел. Плюнул в лужу и улыбнулся. Он знал ответ – жизнь глупа и бессмысленна. Но чтобы это понять, нужно много пережить и выстрадать. Она не стоит ломаного гроша, и только всё потеряв, находишь свободу, которой лучше всего живется в пустом кармане.
Он осторожно встал и пошел дальше московским пустынным переулком мимо старых необитаемых особняков, мимо зеленых мусорных контейнеров, по заставленным машинами тротуарам. Вдруг сквозь мысленную пелену до него стал доходить всё нарастающий гул. Такой шум производит только толпа – скопление незнакомых людей, чувствующих пульсацию друг друга и возбуждающихся от прикосновения чужих рук к своим плечам. Соединившись в один организм, в один мозг, множество индивидуумов на время получают единую душу и глотку. «Раа беее ууу-наа! Рассиии бее удиии! Россия без Зудина!», – различил Тимур слова, усиленные сотней голосов, перекликающихся со скандировавшим что-то рупором.
Оказавшись на Голодной площади, Тимур обнаружил себя внутри потока, несущего его куда-то вперед. Всё кругом кричало и горело так, что он почувствовал тепло во всем теле, и нахлынуло какое-то приподнятое настроение, напоминая далекое детство. Вот он держит в вытянутой руке маленький красный флажок и не видит ничего вокруг, кроме темных пятен мельтешивших вокруг него и над ним людей. Узкие полоски света разрезают толпу на миллионы лоскутков, и находящемуся в самом её сердце Тимуру казалось, что вселенная раскрошилась на мелкие кусочки и осыпается на него сверху с диким, восторженным криком «Ууура!». Задрав голову и приоткрыв рот, он судорожно глотает это нескончаемое конфетти. Сердце звенит от радости, и маленький Тимур шатается, как пьяный, впившись онемевшими пальчиками в тонкое древко флажка. «Уууля!», – пищит он, что есть мочи, а в разверзшуюся глотку течёт, раздувая мальчишескую грудь, огромный, неведомый, взрослый мир…
– Зудин вор! Зудин вор! Зудин вор! – взорвалась толпа уверенным речитативом.
Он посмотрел по сторонам. Приятные, одухотворенные лица, словно все студенты и их преподаватели разом вышли на улицы города. Они прочитали в книгах, что существует некая высшая справедливость, способная озарить их трепетный ум и высветить все грязные закоулки бренного, несовершенного, земного бытия. «Бедные, бедные, – подумал Тимур, – лучше бы вам этого никогда не узнать. За пределами аудиторий можно жить, только не думая. Зачем вы вышли? Разве ваше воображение не может создать удобную для существования иллюзию? Зачем менять то, что и так не постоянно? Это же глупо исправлять то, что искривлено до такой степени, что потеряло уже свою изначальную идеальную форму. Разве вы не настолько философы, чтобы понять, что некоторые вещи нельзя даже уничтожить? Коррупция, например, она же не в кошельках, в самом-то деле, она же в головах, за мясистыми лбами. Кто совершит там революцию, в заплывших жиром мозгах?»
– Посмотрите, как нас много, тех, кто не желает мириться с бесстыдной властью! – неистовствовал, охрипший ещё на прошлом митинге оратор. Это был стройный молодой человек в модной курточке с посиневшими от негодования или от холода губами.
– Мы не позвоолим! – его лицо залилось краской, и вспотевшие под шапкой волосики устремились в разные стороны, когда он сорвал и стал трясти ею, высоко держа перед собою свободной от рупора рукой.
– Не позвоолим ботоксным щёчкам и спущенным презервативам каждый раз на выборах окунать нас в дерьмо! Кто здесь власть? – крикнул он сильнее, от чего в горле у него завибрировало, когда, сам себе отвечая, застонал в революционном экстазе, – наррррооод! Кто здесь власть? – он помолчал с гордым видом рок-певца, торжественно умолкнувшим, чтобы выслушать публику, орущую вслед за ним припев его любимой песни.
Но народ безмолвствовал. Ему не понятен был язык, на котором оппозиционер к ним обращался. Тимур поглядел на парня в черном драповом пальто с поднятым вверх воротничком, стоящего справа от него. На его девушку, которую тот бережно прижимал к себе, оберегая от напирающей толпы. Она теребила белые гвоздики тонкими пальцами с длинными, покрытыми черным лаком ногтями. На немолодую женщину, прижатую к его левому боку. Платок её совсем сбился, а из приоткрытого рта шел пар. Им было не понятно, почему с ними разговаривают, как с неграмотными крестьянами, жаждущими восьмичасового рабочего дня и воспринимающими только грубости, сказанные максимально повышенным тоном.
Выступающие сменялись, усиливая поток брани на действующее правительство и незаконные выборы. Тимур старался припомнить, когда эти выборы были, но так и не смог. Осенью или летом, да и в этом ли году? Он, как и его товарищи, никогда не голосовал и не интересовался особо, чье лицо нынче мелькает в телевизоре, который он в общем-то и не смотрел. Государственная машина, по его мнению, существовала сама для себя. Законы в его городе никто не соблюдал, жили так, как велело сердце, да как диктовала, не до конца ещё угасшая, память предков. Городком правили бандиты, чтившие свою собственную конституцию. Их охраняли менты, отличавшиеся от них только выцветшей серой униформой.
Стемнело. Несколько прожекторов освещали площадь казенным искусственно-белым светом. Люди переминались с ноги на ногу, знакомились друг с другом, неспешно переговаривались, почти не обращая внимания на сцену, только изредка заучено выкрикивали кричалки, дескать «Зудин вор», «сСудью не нары», «Да или нет», «Нельзя или можно», короче, раскачивали потихоньку лодку. За металлическим ограждением бесновались активисты оппозиции. «От кого, интересно они отгородились, от своих же соратников, от любимого креативного класса, от народа, о котором так сердобольно пеклись? Наверное, уже представляли себя захватившими власть и предвкушали момент, когда смогут смахнуть скупую слезу благодарности, перед, законно или незаконно, избравшим их народом», – вяло размышлял Тимур. Писатели и музыканты косноязычно шутили со сцены, растеряв в пылу праведного негодования весь свой талант. Ритмичные кричалки убаюкивали Тимура.
Последним ринулся в бой известный националист, поклонник Сталина. Чем ему так не угодил действующий диктатор? Не такой «эффективный менеджер», как отец народов? Тимура начал утомлять весь этот балаган, он чувствовал себя средневековым горожанином, выбравшимся на ярмарку. Площадь уже поредела, а среди жандармов появилось некоторое оживление, вызванное зудом долгого отупляющего стояния и, когда бритоголовый сталинист, залезший в пустой зимний фонтан, стал призывать оставшихся не расходиться, полицейские псы вдруг сорвались с цепи. Они бросились в толпу и стали выдергивать наугад митингующих и заталкивать в свои автобусы. Какая-то девчонка залезла на один их них и, отбрыкиваясь от хватавших её за ноги полицаев, выкрикивала: «Не забудем – не простим!» Женщины визжали, парни в бессилии стучали кулаками в опущенные прозрачные забрала рыцарей инквизиции. Белые гвоздики втаптывались в пропитанный химикатами снег и погибали от яда. Девушку, стоявшую рядом, вырвали из рук парня и за волосы потащили через всю площадь к свободным ещё машинам. На спине у парня красовался отпечаток солдатского сапога, белея на черном фоне его пальто. Вдруг некая сила подняла Тимура над землей и, взмыв в воздух, он полетел над Голодной площадью. Вознесение продолжалось не долго, несшие его за руки за ноги менты неожиданно бросили Тимура, пнув, заставили встать и затолкали в открытую дверь воняющего бензином автозака.
Автобус тихонько тронулся и покатился по старой Москве вдоль набережных, попетлял в переулках и остановился у полицейского участка.