Истоки появления феномена «человека массы» я усматриваю, исходя из концепции рождения трагедии Ницше, которую он развивает в своем труде «Рождение трагедии из духа музыки», в той его части, когда немецкий философ исследует переход античной трагедии от Софокла к Эврипиду. «Еврипидом был выведен на сцену зритель, – говорит Ницше. – Тому, кто понял, из какого материала лепили прометеевские трагики до Еврипида своих героев и как далеко было от них намерение выводить на сцену точную маску действительности, будет безусловно ясна и отклоняющаяся в совершенно другую сторону тенденция Еврипида. Человек, живущий повседневной жизнью, проник при его посредстве со скамьи для зрителей на сцену». До Эврипида публика не отделяла себя от хора орхестры, «ибо все являло собой лишь один большой величественный хор пляшущих и поющих сатиров и людей». Хор был идеальным зрителем и единственным «созерцателем мира видений сцены». Публика в греческом театре располагалась спиной к городу и в момент представления не существовало для нее ничего, кроме встающего перед ней образа Диониса, чьи страдания они разделяли. Не было дифференциации на исполнителей и зрителей. Все были вовлечены в действие, являясь его участниками, охваченными дионисийским возбуждением, поддаваясь которому они создавали «толпу духов» и чувствовали свое внутреннее единство с ними. «Шиллер прав: хор живая стена, воздвигнутая против напора действительности, – говорит Ницше, – ибо он хор сатиров отражает бытие с большей полнотой, действительностью и истиной, чем обычно мнящий себя единственною реальностью культурный человек».

       Но у Эврипида, живущий повседневной жизнью обыватель, проник со скамьи для зрителей на сцену. «Зритель видел и слышал теперь на еврипидовской сцене своего двойника и радовался тому, что этот последний умел так красиво говорить, – размышляет философ. Народ научился «искусно и при помощи хитрейших софизмов наблюдать, рассуждать и делать выводы». Развивая свою мысль, Ницше заключает, с присущей ему категоричностью: «Мещанская посредственность, на которой Еврипид строил все свои политические надежды, получила теперь право речи, между тем как дотоле характер речей определялся в трагедии полубогом, в комедии пьяным сатиром или получеловеком. И поэтому аристофановский Еврипид похваляется, как он изобразил всеобщую, знакомую всем, повседневную жизни с её суетой, о которой каждый способен высказать своё суждение. И если теперь вся масса философствует и с неслыханной рассудительностью распоряжается своим достоянием и ведёт свои процессы, то это его заслуга и результат привитой им народу мудрости...». «Герои исчезли — остался хор», — сокрушается Хосе Ортега-и-Гассет из последующего века. Ницше так описывает нам новорожденного человека, следующего за великой эпохой: «Минута, острота, легкомыслие, причуда вот его высшие божества; пятое сословие сословие рабов получает теперь господство по крайней мере в отношении душевного строя, и если вообще теперь ещё можно говорить о греческой весёлости, то это веселье раба, не знающего никакой тяжёлой ответственности, не стремящегося ни к чему великому, не умеющего ценить что-либо прошлое или будущее выше настоящего». И в этом описании мы уже слышим характеристики «человека массы», данные нам авангардистами в первой половине XX века. 

       Известный испанский философ-экзистенциалист Ортега-и-Гассет не первый открыл эту «Америку», хотя он один из первых четко и удивительно наглядно сформулировал суть этого явления в пугающем своим пророческим дыханием произведении «Восстание масс» (1930 г.). Еще Ф.М. Достоевский в своей гениальной работе «Зимние заметки о летних впечатлениях», описывая  личные  впечатления от посещения Всемирной Выставки в 1862 году, обратил внимание на появление нового феномена европейской истории  — «массу»: «Народ везде народ, но тут всё было так колоссально, так ярко, что вы как бы ощупали то, что до сих пор только воображали. Тут уж вы видите даже и не народ, а потерю сознания, систематическую, покорную, поощряемую... Эти миллионы людей, оставленные и прогнанные с пиру людского, толкаясь и давя друг друга в подземной тьме, в которую они брошены своими старшими братьями, ощупью стучатся хоть в какие-нибудь ворота и ищут выхода, чтоб не задохнуться в темном подвале. Тут последняя, отчаянная попытка сбиться в свою кучу, в свою массу и отделиться от всего, хотя бы даже от образа человеческого, только бы быть по-своему, только бы не быть вместе с нами... Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира, в едино стадо; вы сознаете исполинскую мысль; вы чувствуете, что тут что-то уже достигнуто, что тут победа, торжество. Вы даже как будто начинаете бояться чего-то. Как бы вы ни были независимы, но вам отчего-то становится страшно. Уж не это ли, в самом деле, достигнутый идеал? – думаете вы; – не конец ли тут? не это ли уж, и в самом деле, "едино стадо". Не придется ли принять это, и в самом деле, за полную правду и занеметь окончательно? Всё это так торжественно, победно и гордо, что вам начинает дух теснить». «Массы внезапно стали видны, они расположились в местах, излюбленных «обществом», - замечает Хосе Ортега-и-Гассет.

Массы появились на авансцене мировой истории одновременно с наступлением новой стадии буржуазного общества - капитализма. Появление капитализма знаменовало окончательную деструкцию традиционного общества. Отражением этого процесса стала "философия модернизма", разрушившего идеологию традиционной культуры во многих видах общества. «Согласно Х. Ортеге-и-Гассету массовая культура возникает вместе с появлением массового общества, массового сознания и «массового человека», т.е. на рубеже XIX - XX столетий, когда складываются абсолютно новые условия, даже отдаленно не напоминающие события всей предшествующей истории и является непосредственным выражением образа жизни индустриального и постиндустриального общества, нуждающихся в воспроизводстве специфического типа сознания, ориентирующего человека в пространстве стандартных ситуаций» (Биричевская).

       В 1895 году Гюстав Лебон в своей книге «Психология народов и масс» подробно описывает механизмы создающие толпу и влияющие на ее сознание: «Главной характерной чертой нашей эпохи служит именно замена сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы». Он представляет факторы, отражающие важные перемены, из которых вытекают обновления цивилизаций, которые совершаются в «идеях, понятиях и верованиях»: «Первый – это разрушение религиозных, политических и социальных верований, давших начало всем элементам нашей цивилизации; второй – это возникновение новых условий существования и совершенно новых идей, явившихся следствием современных открытий в области наук и промышленности. Идеи прошлого, хотя и на половину разрушенные, все еще достаточно сильны; идеи же, которые должны их заменять, находятся пока еще в периоде своего образования – вот почему современная эпоха есть время переходное и анархическое. Нелегко предсказать, что может выйти из такого периода, поневоле имеющего хаотический характер. Каковы будут основные идеи, на которых воздвигнутся новые общества, идущие нам на смену? Мы этого пока не знаем. Но мы уже теперь можем видеть, что при своей организации им придется считаться с новой силой, последней повелительницей современной эпохи – могуществом масс. Эта сила возникла на развалинах многих идей, считавшихся некогда истинными и теперь исчезнувших, многих сил...»

          Немецкий философ Карл Ясперс в своей знаменной работе «Смысл и назначение истории» (1949 г.) так описывает ситуацию в современном мире: «Техника радикально изменила повседневную жизнь человека в окружающей его среде, насильственно переместила трудовой процесс и общество в иную сферу, в сферу массового производства, превратила все существование в действие некоего технического механизма, всю планету — в единую фабрику. Тем самым произошел — и происходит по сей день — полный отрыв человека от его почвы. Он становится жителем Земли без родины, теряет преемственность традиций. Дух сводится к способности обучаться и совершать полезные функции. Поэтому человек живет либо в состоянии глубокой неудовлетворенности собой, либо отказывается от самого себя, чтобы превратиться в функционирующую деталь машины, не размышляя, предаться своему витальному существованию, теряя свою индивидуальность, перспективу прошлого и будущего, и ограничиться узкой полоской настоящего, чтобы, изменяя самому себе, стать легко заменяемым и пригодным для любой поставленной перед ним цели, пребывать в плену раз и навсегда данных, непроверенных, неподвижных, недиалектических, легко сменяющих друг друга иллюзорных достоверностей». «Теперь проблемой и задачей стал мир в целом, – добавляет он. – Тем самым происходит полное преобразование истории. Решающим является теперь следующее: нет ничего, что находилось бы вне сферы происходящих событий. Мир замкнулся. Земной шар стал единым. Обнаруживаются новые опасности и возможности. Все существенные проблемы стали мировыми проблемами, ситуация — ситуацией всего человечества»»

 

          Так что же такое толпа, предшествующая появлению такого явления как «масса», породившего существо нового типа «человека массы» так подробно описанного Хосе Ортега-и-Гасетом? Элиас Канетти в своей работе «Масса и власть» раскрывает нам суть механизма сбивания индивидов в толпу. Человек испытывает естественный страх перед касанием, лишиться которого он может лишь находясь в предельно плотном соприкосновении — в толпе. «Освободить человека от этого страха перед прикосновением способна лишь масса. Только в ней страх переходит в свою противоположность. Для этого нужна плотная масса, когда тела прижаты друг к другу, плотная и но своему внутреннему состоянию, то есть когда даже не обращаешь внимания, что тебя кто-то "теснит". Стоит однажды ощутить себя частицей массы, как перестаешь бояться ее прикосновения. Здесь, сдавливая другого, сдавливаешь сам себя, чувствуя его, чувствуешь себя самого. Все вдруг начинает происходить как бы внутри одного тела». Здесь в идеальном случае все равны. Теряют значение все различия, в том числе и различие пола. И это следующий существенный признак заставляющий людей собираться в стремящееся к предельному множество – желание ощутить себя равными и свободными от разделяющих сословных, культурных и прочих разделений, жестко противопоставляющих личности друг другу, и заставляющие испытывать страх, вызванный ощущением опасности и враждебности со стороны другого индивида. «Имеются в виду прежде всего обусловленные внешне должностные, социальные, имущественные различия. Каждый по отдельности человек обычно очень хорошо их чувствует. Они тяжело его гнетут, поневоле и неизбежно разъединяют людей» (Канетти). И вот наступает «миг, когда все принадлежащие к массе отбрасывают различия и чувствуют себя равными... В тесноте, когда между людьми уже нет расстояния, когда тело прижато к телу, каждый ощущает другого как самого себя. Облегчение от этого огромно. Ради этого счастливого мгновения, когда никто не чувствует себя больше, лучше другого, люди соединяются в массу», – рассуждает Канетти. Лебон также перечисляет некоторые причины заставляющие людей объединяться: «...индивид в толпе приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы, и это сознание дозволяет ему поддаваться таким инстинктам, которым он никогда не дает волю, когда бывает один. В толпе же он менее склонен обуздывать эти инстинкты, потому что толпа анонимна и не несет на себе ответственности». В результате своих размышлений Лебон заключает: «Итак, исчезновение сознательной личности, преобладание личности бессознательной, одинаковое направление чувств и идей, определяемое внушением, и стремление превратить немедленно в действия внушенные идеи - вот главные черты, характеризующие индивида в толпе. Он уже перестает быть самим собой и становится автоматом, у которого своей воли не существует. Таким образом, становясь частицей организованной толпы, человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в толпе – это варвар, т.е. существо инстинктивное. Из всего вышесказанного мы делаем вывод, что толпа в интеллектуальном отношении всегда стоит ниже изолированного индивида».

        «Массу следует отличать от народа, – замечает Ясперс. – Народ структурирован, осознает себя в своих жизненных устоях, в своем мышлении и традициях Народ — это нечто субстанциальное и квалитативное, в его сообществе есть некая атмосфера, человек из народа обладает личными чертами характера также благодаря силе народа, которая служит ему основой. Масса, напротив, не структурирована, не обладает самосознанием, однородна и квантитативна, она лишена каких-либо отличительных свойств, традиций, почвы — она пуста». «По мере прогрессивного исчезновения идеала раса все более и более теряет то, что составляло ее силу, единство и связность. Личность и ум индивида могут, однако, развиваться, но в то же время коллективный эгоизм расы заменяется чрезмерным развитием индивидуального эгоизма, сопровождающимся ослаблением силы характера и уменьшением способности к действию. То, что составляло прежде народ, известную единицу, общую массу, превращается в простую агломерацию индивидов без всякой связности, лишь временно и искусственно удерживаемых вместе традициями и учреждениями» (Лебон). 

          «Толпа, — пишет Хосе Ортега-и-Гассет, – понятие количественное и видимое. Выражая ее в терминах социологии, мы приходим к понятию социальной массы. Всякое общество — это динамическое единство двух факторов, меньшинств и массы. Меньшинства — это личности или группы личностей особого, специального достоинства. Масса — это средний, заурядный человек. Таким образом, то, что раньше воспринималось как количество, теперь предстает перед нами как качество; оно становится общим социальным признаком человека без индивидуальности, ничем не отличающегося от других, безличного "общего типа"». Находясь долгое время в толпе, индивид отвыкает ощущать себя личностью и становится среднестатистической заурядной частицей массы». «Человек массы — это тот, кто не ощущает в себе никакого особого дара или отличия от всех, хорошего или дурного, кто чувствует, что он – "точь-в-точь, как все остальные", и притом нисколько этим не огорчен, наоборот, счастлив чувствовать себя таким же, как все» В тех же группах, которые нельзя назвать массой, сплоченность членов основана на таких вкусах, идеях, идеалах, которые исключают массовое распространение. Хосе Ортега-и-Гассет называет такие группы «элитой». И поясняет значение этого слова, которое вкладывает в него: ««избранный» — вовсе не «важный», т. е. тот, кто считает себя выше остальных, а человек, который к себе самому требовательней, чем к другим, даже если он лично и не способен удовлетворять этим высоким требованиям». 

Испанский писатель и публицист проводит четкую границу между этими двумя типами человеческого существования: «Несомненно, самым глубоким и радикальным делением человечества на группы было бы различение их по двум основным типам: на тех, кто строг и требователен к себе самому ("подвижники"), берет на себя труд и долг, и тех, кто снисходителен к себе, доволен собой, кто живет без усилий, не стараясь себя исправить и улучшить, кто плывет по течению». 

      Романо Гвардини, немецкий философ итальянского происхождения, в своей книге «Новое время» пишет: «и раньше были многие, составлявшие бесформенную массу в отличие от высокоразвитых единиц, но они выражали лишь тот факт, что там, где единица задает ценностные нормы, в качестве ее фона и почвы должны существовать и средние люди, ограниченные повседневностью. Однако они тоже стремились стать единицами и создать свою собственную жизнь. Масса в сегодняшнем смысле слова — нечто иное. Это не множество неразвитых, но способных к развитию отдельных существ; она с самого начала подчинена другой структуре: нормирующему закону, образцом для которого служит функционирование машины». «Отдельный человек, правда, теперь более беспомощен, чем когда-либо, — говорит Гассет, — но в качестве члена массы, составляющей «мы», он как будто обретает волю».

        Лебон ярко показал нам, что в массе человек уплощается, теряя свои индивидуальные качества: «Соединение заурядных качеств в толпе и объясняет нам, почему толпа никогда не может выполнить действия, требующие возвышенного ума. Решения, касающиеся общих интересов, принятые собранием даже знаменитых людей в области разных специальностей, мало все-таки отличаются от решений, принятых собранием глупцов, так как и в том и в другом случае соединяются не какие-нибудь выдающиеся качества, а только заурядные, встречающиеся у всех. В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума». И Ясперс вторит ему: «Упрощение. Простота — это образ истинного. Упрощение — это насилие, заступающее место утерянной простоты. Простота допускает бесконечное число толкований, это мир в малом, наполненный и движущийся. Упрощение конечно по своей сущности, это нить, которая движет нас, как марионеток; оно не допускает развития, оно пусто и неподвижно. Наше время — время упрощений. Успехом пользуются лозунги, все объясняющие универсальные теории, грубые антитезы. Простота кристаллизовалась в мифических символах, упрощение держится псевдонаучной абсолютности. Жизнь, основанная на отрицании. Там, где вера уже не является основой жизненных устремлений, остается лишь пустота отрицания. Там, где возникает недовольство собой, виновным должен быть кто-то другой». «...Личности стирались, родовой типизм сглаживал все резко индивидуальное, беспокойное, эксцентрическое. Люди, как товар, становились чем-то гуртовым, дюжинным, дешевле, плоше врозь, но многочисленнее и сильнее в массе. Индивидуальности терялись, как брызги водопада, в общем потопе, не имея даже слабого утешения «блеснуть и отличиться, проходя полосой радуги». Отсюда противное нам, но естественное равнодушие к жизни ближнего и судьбе лиц... В этом все равно вся тайна замены лиц массами, поглощение личных самобытностей родом», — пишет Герцен в своей работе «Концы и начала», возмущенный происходившими у него на глазах изменениями в человеческом сознании, подвергнутом влиянию масс. 

            Невиданный прирост населения, происходивший в XIX веке, видит Гассет основной причиной появления масс на арене мировой истории. Он нам показывает, как всего за одно поколение новый общественный тип человеческого существа «человек массы» поднимается и яростно «хватает все, что успеет, и добивается своего». «За всю европейскую историю с VI века вплоть до 1800 года, то есть в течение 12 столетий, население Европы никогда не превышало 180 миллионов. Но с 1800 по 1914-й, т. е. за одно столетие с небольшим, население Европы возросло со 180 до 460 миллионов!», «массы людей таким ускоренным темпом вливались на сцену истории, что у них не было времени, чтобы в достаточной мере приобщиться к традиционной культуре». «Заработавшая себе копейку толпа одолела и по-своему жуирует и владеет миром, – восклицает Герцен, так обеспокоенный нарождающимся явлением, которому даже дает свое собственное название. – В сильно обозначенных личностях, в оригинальных умах ей никакой необходимости. Толпа, о которой я говорил, - лучшее доказательство успеха, силы, роста, она прорывает все плотины, наполняет все и льется через край. Она всем довольствуется, и всего ей мало. Лондон тесен, Париж узок. Сто прицепленных вагонов недостаточны, сорок театров - места нет; для того, чтоб лондонская публика могла видеть пьесу, надобно ее давать кряду три месяца. – Да, любезный друг, пора придти к спокойному и смиренному сознанию, что мещанство - окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие; им замыкается длинный ряд его сновидений, оканчивается эпопея роста, роман юности, все вносившее столько поезд и и бед в жизни народов. После всех мечтаний и стремлений... Оно представляет людям скромный покой, менее тревожную жизнь и посильное довольство». 

        Эрих Фром в своем труде «Быть или иметь» для этого явления ввел свой термин: «Самым важным для понимания характера и тайной религии современного человеческого общества является то изменение в социальном характере, которое произошло за период с начала эры капитализма до второй половины XX столетия. Авторитарный, одержимый, накопительский характер, развитие которого началось в XVI веке и который продолжал преобладать в структуре характера, по крайней мере средних классов общества, до конца XIX века, медленно уступал место рыночному характеру. (Я описал смешение различных ориентаций характера в книге "Человек для самого себя".) Я назвал это явление рыночным характером, потому что в этом случае человек ощущает себя как товар, свою стоимость не как "потребительную стоимость", а как "меновую стоимость". Живое существо становится товаром на "рынке личностей".

Так кто же он такой «человек массы»? Родившись в XIX веке, переполненном надежд и удивительных открытий, распахнул он свои по-детски наивные глаза и уверовал, что этот прекрасный, технически и социально совершенный мир «произвела таким сама природа; ему никогда не приходит в голову, что все это создано личными усилиями гениальных людей». Как избалованный ребенок он получает все, что захочет и не собирается ничего отдавать взамен. Недаром прозвище «потребитель» так крепко и надолго прилипло к нему. «Если в прошлые века считалось, что жить — это чувствовать себя ограниченным во всем и потому считаться с тем, что нас ограничивает, то новый голос вещает: "жить — значит не встречать ограничений; поэтому смело делай все, что хочешь. Нет невозможного, нет опасного, нет ни высших, ни низших"» (Гассет). Новый человек счастлив и считает это личной заслугой. Он не признает чужих авторитетов, он вполне доволен, и даже восхищен собой, хотя и не принуждает себя к, выходящему за рамки рутинной работы, труду. «Они не интересуются (по крайней мере сознательно) такими философскими или религиозными вопросами, как "для чего живет человек?" и "почему он придерживается того, а не иного направления?". У них свое гипертрофированное, постоянно меняющееся "я", но ни у кого нет "самости", стержня, чувства идентичности. "Кризис идентичности" -- этот кризис современного общества -- вызван тем фактом, что члены этого общества стали безликими инструментами, чувство идентичности которых зиждется на участии в деятельности корпораций или иных гигантских бюрократических организаций. Там, где нет аутентичной личности, не может быть и чувства идентичности. Люди с рыночным характером не умеют ни любить, ни ненавидеть» (Эрих Фром). В противоположность подобным людям «человек элиты проводит жизнь в служении. Жизнь не имеет для него интереса, если он не может посвятить ее чему-то высшему. Его служение — не внешнее принуждение, не гнет, а внутренняя потребность. Когда возможность служения исчезает, он ощущает беспокойство, ищет нового задания, более трудного, более сурового и ответственного. Это жизнь, подчиненная самодисциплине — достойная, благородная жизнь. Отличительная черта благородства — не права, не привилегии, а обязанности, требования к самому себе. Noblesse oblige. "Жить в свое удовольствие — удел плебея; благородный стремится к порядку и закону" (Гете)» (Гассет). Многих обижает такое разделение, сегодня не принято высказывать такие категоричные мнения. Уже мало кто разделяет опасения авангардистов по поводу нашествия масс. Мы все постепенно омассовляемся, перестаем к чему-то стремиться, не строим далеко идущих планов, довольствуемся тем, что имеем и, окружая себя айфонами и гаджетами, чувствуем себя счастливыми. Да ничего другого никто от нас и не требует. ««Громадное большинство людей способно на усилие только в том случае, когда надо реагировать на какую-то внешнюю силу. И потому-то одиноко стоящие исключения, которые способны на спонтанное, собственной волей рожденное усилие, запечатлеваются в нашей памяти навсегда. Это — избранники, элита, благородные люди, активные, а не только пассивные; для них жизнь — вечное напряжение, непрерывная тренировка. Тренировка — это аскеза. Они — аскеты», – говорит Гассет. Кто сегодня может назвать себя аскетом? Кто захочет жертвовать ради идеи своим благополучием? Да и зачем? Ведь в этом нет необходимости. Тебе и так все дадут. Только рот открывай и плати деньги. От современного человека никто ничего не требует. Он предоставлен самому себе. «Основные черты психики масс, — говорит Гассет, – это инертность, замкнутость в себе и упрямая неподатливость; массы от природы лишены способности постигать то, что находится вне их узкого круга — и людей, и события... Замкнутость души лишает его возможности познать свое несовершенство, так как единственный путь к этому познанию — сравнение себя с другими; но тогда он должен хоть на миг выйти за свои пределы, переселиться в своего ближнего». «Итак, мы приходим к заключению, что произошло нечто крайне парадоксальное, хотя, в сущности, вполне естественное: как только мир и жизнь широко открылись заурядному человеку, душа его для них закрылась. И я утверждаю, что именно в этой замкнутости души — сущность того восстания масс, в котором, в свою очередь — сущность грандиозной проблемы, стоящей сейчас перед человечеством» (Гассет). Боюсь, что эта проблема актуальна до стх пор.

 

            «Человек массы» обо всем имеет собственное мнение, ему не нужно никого слушать, он сам способен судить обо всем со свойственной ему категоричностью. «Нет такого вопроса общественной жизни, в который он не вмешался бы, навязывая свои мнения, — он, слепой и глухой». Он никогда не вступит в дискуссию и не примет ничего нового, питая «смертельную ненависть ко всему иному». «Масса сминает все непохожее, недюжинное, личностное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не так, как все, рискует стать отверженным» (Гассет). «Толпа никогда не стремилась к правде; она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это прельщает ее», – говорит Лебон. «Его идеи не настоящие, потому что он не стремиться к истине. «Человек массы открыл в себе «идеи», «мысли»; однако он не способен к идейному творчеству, к конструктивному мышлению. Он не имеет даже понятия о легком, чистом воздухе мира идей. Он желает иметь собственные «мнения», но не желает принять условия и предпосылки, необходимые для этого. Поэтому все его «идеи» — не что иное, как вожделения, облеченные в словесную форму» (Гассет). 

«Человек массы» склонен к насилию и прямому действию. «Нормы общежития, вежливость, взаимное уважение, справедливость, благожелательность! Кому все это нужно, зачем так усложнять жизнь?» (Гассет). «Массы уважают только силу, – говорит Лебон, – и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на одну из форм слабости». «Принадлежащей человеку властью, за которую не несет ответственности его совесть, овладевают демоны» (Гвардини).

«В последней трети XIX века начался — сперва невидимый, подземный — поворот вспять, возврат к варварству, т. е. к простоте человека, у которого прошлого нет или он свое прошлое забыл». «Проблема в том, что Европа осталась без морали, – подытоживает Гассет. – Человек массы отбросил устаревшие заповеди не с тем, чтобы заменить их новыми, лучшими; нет, суть его жизненных правил в том, чтобы жить, не подчиняясь заповедям». Но «неверующему придется выйти из тумана секуляризации, – пишет Гвардини. – Придется прекратить паразитическое существование, когда, отрицая Откровение, человек пытался присвоить себе созданные им ценности и силы. Ему придется честно вести жизнь без Христа и без открывшегося в Нем Бога и на своем опыте узнать, что это такое. Еще Ницше предупреждал, что не-христианин нового времени еще не имеет понятия, что значит на самом деле быть не-христианином. Истекшие десятилетия уже позволяют составить об этом некоторое понятие, но они — только начало... Жизнь без религиозного элемента — как мотор без масла. Она перегревается. Каждую минуту что-нибудь сгорает. Повсюду застопориваются детали, которые должны точно входить друг в друга. Нарушаются соединения и передачи. Бытие дезорганизуется — и тогда наступает короткое замыкание, которое мы ощущаем на протяжении последних тридцати лет: совершается насилие. В нем ищет выхода растерянность. Когда люди перестают чувствовать внутренние обязательства, их организуют извне; а чтобы организация работала, государство подкрепляет ее принуждением. Но долго ли может длиться принудительное существование?»

 

       В формировании массового искусства решающим оказался процесс, связанный с ростом городского населения. «В связи с развитием книгопечатания, возникновением вневыставочных контактов художника и публики, заказчика и исполнителя в каждом обществе возникает размежевание элитарных и массовых форм искусства. Элитарное — для искушенных знатоков, массовое — для обычного, рядового читателя, зрителя, слушателя. Важно отметить, что при этом произведения, выступавшие в качестве эталона массового искусства, обнаруживали связь с фольклорными, мифологическими, лубочными построениями, существовавшими задолго до этих процессов» (Ковцун). Индустриализация и урбанизация - решающие факторы омассовления образа жизни, поведения, основных представлений, сознания. Сужение и специализация производственных функций, утрата производителем знания конечной цели производства ведут к обеднению чувств, одностороннему развитию интеллекта, не позволяют развиваться другим задаткам и способностям, лишают инициативы, деформируют личность. Личность превращается в придаток некоей машины. Обретенное в итоге духовных и социальных революций равенство оказалось равенством всеобщего и тотального ничтожества, униженности, заброшенности и греховности. Все - равно «грязны», все пребывают «внизу». И кроме этого «низа» в этой жизни нет ничего», – пишет О.Ю. Биричевская. «Сегодня культура на все накладывает печать единообразия. Кино, радио, журналы образуют собой систему. Каждый в отдельности ее раздел и все вместе выказывают редкостное единодушие. Даже противоположные по политической направленнос­ти эстетические манифестации одинаковым образом возносят хвалу общему стальному ритму. Более ста­рые кварталы вокруг выстроенных из бетона центров кажутся уже тру­щобами, а новые бунгало по окраинам города подобно непрочным кон­струкциям международных ярмарок уже возносят хвалу техническому прогрессу и требуют того, чтобы после кратковременного использова­ния они были выброшены подобно пустым консервным банкам» (Хоркхаймер М., Адорно Т.В.).

          «"Массовая культура" — это и не культура в строгом, собственном смысле слова, – пишет А.В. Захаров в свое статье «Массовое общество и Культура в России, – а та форма, которую принимает культурное развитие в условиях индустриальной цивилизации, в условиях массового индустриального общества. Примечательными особенностями массовой культуры являются ее общедоступность, серийность, машинная воспроизводимость, и то, что она создает собственный знаковый код, символическую надстройку над структурами реальной повседневной жизни, которая многими миллионами людей воспринимается как полноценный эквивалент самой реальности».

Но никак нельзя оставить без внимания, что для русского авангарда влияние массового искусства представлялось очень важным. Без публики, без аудитории его представители «не мыслили ни одной выставки, ни одной акции художников-новаторов - будь то публикация новых стихов или постановка новаторской пьесы, организация концерта или вечера саморекламы. Именно ориентацией на массы, на их поддержку и сочувствие можно объяснить как контркультурный характер выступлений авангардистов в предреволюционный период отечественной истории, так и почти безоговорочную поддержку представителями авангарда Октября, советской власти, большевизма после революции 1917, – пишет Иньшакова Е. в своей статье «на грани элитарной и массовой культур». Не случайно В. Маяковский в своем стихотворении "Приказ по армии искусства" (1918) декларировал:

 

На улицу тащите рояли,

барабан из окна багром!

Барабан,рояль раскроя ли,

но чтоб грохот был,чтоб гром.

Улицы - наши кисти.

Площади - наши палитры.

Книгой времен

тысячелистой

революции дни не воспеты.

На улицы, футуристы,

барабанщики и поэты!

(В. Маяковский, «Приказ по армии искусств»)

 

           Авангард в 10-20-е годы и во время «оттепели» 50-60-ых был востребован обществом именно благодаря своим установкам на массовость. Это прекрасно отразил в своих воспоминаниях А. Шемшурин: «Я помню последнюю выставку, на которой участвовал Ларионов. На ней соединились элементы, до того времени считавшиеся взаимно уничтожавшимися. (...) Коллектив медленно собирался: тащили картины, ходили смотреть, кто что принес: народ собрался все высокой марки, пальца в рот себе никто не дал бы положить. Назову ли я Бурлюка, Маяковского, Каменского... Ходили, ходили. Наконец решили собраться поговорить. Устроили собрание. Непомню, кто именно, но кто-то высказал такую мысль: "Ну что выставка? Что картины? Нет слов, вещи собраны замечательные. Но кто понимает искусство? Ты да я. А публика, разве она что-нибудь понимает? Ей нужен шум! Разговор! А без публики какая же выставка? Что бы такое устроить?"»  Иными словами, в культуре авангарда принципиальное значение имеют не само произведение в единстве его формы и содержания, не его создатель, выбравший тот или иной язык творчества, а «сам процесс представления творчества, презентация произведения публике и вытекающие из этого прямые и косвенные следствия ("устроение", "шум", "разговор" и т.п.), т.е. реакция аудитории на "представление"» (Иньшакова). С другой стороны, «Фактически на протяжении всего XX века, с периодическими перерывами, русский авангард опирался на движение масс, на массовые настроения и инстинкты, на массовую идеологию и психологию, на массовое восприятие, причем именно тогда он и добивался успеха, достигая пика своей популярности и авторитетности, оказывался во главе общественного и культурного подъема, когда стихийное массовое движение занимало в отечественной истории ключевые позиции и выходило на первый план», – говорит Иньшакова. И напротив, с приходом стабильности и укреплением авторитаризма и усилением государственной власти, в руках которой находилась идеология, при помощи которой она манипулировала массами, позиции авангарда слабели и его автаритет падал и начинались гонения на проявления авангардизма. Государство опасность нападений на свои устои и незыблемые идейные принципы, исходящую от радикальных форм и идей авангарда. В тоже время, массовое искусство, китч – это, как говорил Клемент Гринберг, один крупнейших критиков и теоретиков американского неоавангарда: «всего лишь еще один из необременительных способов, которыми тоталитарные режимы стремятся снискать расположение своих подданных. Поскольку режимы эти не могут повысить культурный уровень масс – даже если бы и захотели, – иначе как капитулировав перед международным социализмом, они вынуждены уступать массам, низводя культуру до их уровня. Именно по этой причине авангард и оказался объявленным вне закона. В сущности, с точки зрения фашистов и сталинистов, главная беда авангардного искусства и литературы состоит не в их чрезмерной критичности, а в том, что они слишком "невинны", что через них слишком трудно закачивать эффективную пропаганду, что китч более пригоден для этой цели. Китч поддерживает более тесный контакт диктатора с "душой" народа. «Свойственные авангарду ирония, сарказм, эпатаж, ерничество, подчас мрачный гротеск, нередкое обращение к сатире и обличению - по отношению к устоявшимся системам ценностей, сложившимся стереотипам и идеологическим клише, традициям и идеалам - воспринимаются в обществе, а особенно институтами власти, как идей- ный, политический вызов. Судьбы таких выдающихся представителей русского авангарда, как В. Маяковский и С. Есенин, Б. Пильняк и О. Мандельштам, А. Платонов и Н. Заболоцкий, Вс. Мейерхольд и А. Таиров, К. Малевич и П. Фи- лонов, Д. Шостакович и С. Прокофьев, Д. Вертов и С. Эйзенштейн, сами по себе показательны. Рутина, застой, общественно-государственное единомыслие, единона- чалие и авангард в принципе несовместимы» (Иньшакова).

          Совершенно очевидно, что авангард вновь становится востребован в эпохи массовых волнений и как только таковые случаются, спрос на авангардное искусство повышается, чему мы недавно были свидетелями в нашей стране. более того, авангард нуждается в массах, он черпает от туда не мыслимую для индивида силу, бурлящую в недрах человеческой массы энергию. Очевидно, что и формы он выбирает поэтому простые и «как бы» доступные, и так импонирующие обывателю, впервые начинающему себя уважать. 

 

Мозги шлифуем рашпилем языка.

Кто выше — поэт

или техник,

который

ведет людей к вещественной выгоде?

Оба.

Сердца — такие ж моторы.

Душа — такой же хитрый двигатель.

Мы равные.

Товарищи в рабочей массе.

Пролетарии тела и духа.

Лишь вместе

вселенную мы разукрасим

и маршами пустим ухать.

(В. Маяковский, «Поэт-рабочий»)

 

 

                                                       НАПИСАТЬ РЕЦЕНЗИЮ - ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ (ЧАСТЬ-2)