— Нет, папочка, не нужно меня целовать! Пусть лучше дядя Слава! Маме нравится с ним целоваться! Я тоже хочу! — она бросилась к Славику, но, сделав несколько шагов, неуверенно остановилась.

    Ее испугала странная улыбка, которая только что озаряла его не очень симпатичное, но доброе лицо, а теперь застряла где-то между крупным мясистым носом и, словно скошенным тупой бритвой, подбородком. Верочка, на всякий случай, отступила назад и поправила подол розового платья, что неуклюже топорщился поверх грубой гипюровой юбки. Она посмотрела на бабушку, внимательно разглядывающую полупустую тарелку, затем на дедушку, вертевшего лохматой головой по сторонам, будто желая угадать, правильно ли он понял слова девочки.

    Верочка тихонько захныкала. Только что все громко смеялись и кричали, звенела посуда, а теперь вдруг стало так тихо, как бывает, когда Любовь Николаевна берет вафельное полотенце и завязывает рот Димочке, чтобы другим не повадно было разговаривать вовремя тихого часа. Димочка униженно моргает, и мокрое от слез полотенце зловеще белеет во мраке спальной комнаты с плотно задернутыми гардинами. Или когда на этом самом столе, покрытом сегодня ажурной белой скатертью, стоял деревянный ящик, увитый некрасивыми бумажными цветами, и в нем, не шелохнувшись, лежала тетя Света, папина сестра. Забравшись на табуретку, пока никто не видел, Верочка хорошо рассмотрела ее странное, застывшее лицо, как у Виолетты, после того, как у  той сломался механизм и она перестала пищать: «Во что мы сегодня будем играть?» и совсем, как теперь у мамы.

    Верочка захныкала громче, разглядывая из-под мокрых ресниц гостей за праздничным столом. Нарядные тети и дяди сидели, как большие куклы в домике Барби, только не такие стройные. Верочку всегда смущало, что пластмассовые девушки не выражали никаких эмоций и ей самой приходилось за них искусственно смеяться.

     На белоснежной скатерти красовался огромный торт, но его никто не резал. Нож повис в руках у папы, алчно поблескивая нержавеющей сталью. Пять малюсеньких свечей полыхали, подрагивая от бесшумного дыхания гостей.

    Первой очнулась тетя Марина, дяди Славина жена. Она взяла салфетку, лежавшую на коленях, и хотела поднести к блестевшим глазам, но брезгливо отстранила, и, бросив ее в центр стола, выбежала из комнаты. Хлопнула входная дверь, сквозняком задув свечи. Затем папины родители, не сговариваясь, с грохотом встали из-за стола и вышли в коридор. Пошуршали там, скрипнули дверью, и опять стало тихо. Как тогда, когда ящик... Когда Димочка плакал, потому что не понимал, почему именно он, всегда только он, стоял перед всей группой с перевязанным лицом, как раненный на фронте солдат.

    Один за другим, взрослые осторожно выползали из-за стола. Они не смотрели друг другу в глаза и совсем не обращали внимания на рыдающую во весь голос именинницу.

    Папа сел на свое место, опустив нож на скатерть, и отвернулся к окну. Мама не отводила взгляда от папы. Ее немигающие глаза сверлили в его голове невидимую дырку. Когда гости уже толпились в прихожей, дядя Слава как-то спохватился и, уронив вазу с цветами, выбежал прочь из комнаты. Растолкав одевающихся, суетливо путающихся в шарфах и шапках гостей, наступив на множество ног, что пытались нащупать в куче обуви, свою единственную, дорогую сердцу и ступням, пару сапог, дядя Слава вывалился на лестничную клетку и, постучав остервенело по кнопке лифта, ринулся вниз по лестнице, вспоминая, в сердцах, свою мать.

    Всю эту картину Верочка наблюдала сначала, высунув вздрагивающий мокрыми крыльями носик в приоткрытую дверь, затем, протиснувшись в прихожую, и сминая и пачкая розовый атлас, ловко лавируя на четвереньках между публикой, покидавшей театр, не дождавшись спектакля, где она, Верочка, играла главную роль.

    Ей стало себя невыносимо жаль и, устроившись на грязном полу, она снова принялась реветь. Последний, замешкавшийся гость, прощаясь приподнял край своей старомодной шляпы и растворился в темноте подъезда. Верочке тоже, вдруг, захотелось уйти, она даже подползла к входной двери, но, вспомнив праздничный торт, передумала. Утерев жестким подолом заплаканное лицо, Верочка вернулась в гостиную.

    Папа смотрел в окно, мама буравила теперь стену позади него обоюдоострым, как меч самурая, взглядом. Подойдя к столу, Верочка воткнула грязный палец в середину торта, провернула его там и, вынув, поднесла ко рту, задержав на секунду перед самым носом, понюхала и, удовлетворившись результатом, облизала. Счастливая гримаса осветила, покрасневшее от слез, личико. Приняв единственно верное решение, девочка уселась за стол, приподнявшись, подтащила блюдо поближе и принялась разглядывать странное сооружение с пятью свечками, торчавшими, как флаги на белой поверхности луны с зияющим в самом сердце планеты кратером от грязного пальца.

    Папа смотрел в окно. Мама сквозь папу. Девочка вгрызалась глазками в торт и улыбалась, наслаждаясь сладкой истомой, пронизывающей маленькое тельце, окутанное розовой, блестящей синтетикой. Больше в доме никого не было. Тикали красивые итальянские часики на стене, немного повыше дырки, что мама сверлила серыми, влажными глазами.

    Она была очень красивая. Самая красивая мама на свете. Все актрисы в театре кусали свои крестьянские руки, как говорил про них папа, от бессилия перед маминой красотой. В костюмерный цех пришлось нанять настоящего, почти французского дизайнера, не только потому что мама была женой главного режиссера, но и потому что весь город ходил полюбоваться на маму в новых костюмах в дни премьер. Ее красота была неземной. Тяжелые золотые пряди струились по плечам словно молочные реки, разбавленные медом. Грим делал ее похожей на сказочную королеву. Огромные серые глаза, в обрамлении закрашенных черной тушью рыжих ресниц, были точь в точь как у Виолетты, когда еще не сломанный механизм, помогал той моргать. Тронутые персиковыми румянами щеки освещали прозрачным сияньем остренький, беленький нос с покрасневшим от волнения кончиком. А над нестерпимо красными губами, растянутыми в робкой, несмелой улыбке подростка на первом балу, темнела большая коричневая родинка, вздрагивающая каждый раз, когда мама смялась.

    Отражение этого нежного, милого, родного лица видела сейчас Верочка в пышном кружеве белого крема. Она собрала все силы и заставила себя сосредоточиться на главном. Торт был трехэтажный. На первом этаже бежали по кругу кораллово-красные розочки, по второму изумрудные, а третье кольцо самого верхнего этажа украшали голубые-голубые из нежного крема цветы. Как на том ящике у тети Светы. Да, как на том я... Папа резко встал, нарушив неспешный ход Верочкиных мыслей. Взял в обе руки красивые стеклянные бутылки с золотой жидкостью, сверкавшей в них от света, льющегося из окна, и удалился. Поворачивая свою симпатичную рыжую головку, Верочка проводила его испуганным взглядом, затем поискала на столе чистую вилку и, найдя, вонзила ее в торт.

    Часы тикали. Мама не двигалась. По ее красивому лицу струились слезы, оставляя на бледной коже две черные змейки, мягко огибавшие выпуклый холмик родинки. Девочка старалась причмокивать не так смачно, хотя это и было трудно, чтобы не заглушать стрекот часовых стрелок, из уважения к той тишине, что втекала в комнату из большого светлого окна и, вливаясь в лужу на полу, продолжала капать из опрокинутой хрустальной вазы. Белые, с чуть подкрашенными щечками розы неподвижно лежали на пушистом ковре, словно убитые девушки из папиного любимого сериала. 

    Вечером пришла бабушка, о чем-то пошушукалась с запершимся в своей комнате папой и, ничего не добившись, ушла, даже не взглянув на все еще сидящую за праздничным столом маму.

    Запасы сладостей подходили к концу. Виолетта валялась сломанная, Барби сидели за столом в своем домике. Верочка ходила по детской на цыпочках, чтобы их не беспокоить. Они олицетворяли последний в жизни девочки праздник. Нельзя было допустить, чтобы он кончился, поэтому Верочка не снимала, перепачканное жирным кремом, мятое платье, не причесывала спутанные волосики, стянутые на висках сверкающими бабочками, не мыла липкие пальчики и не чистила зубы, потому что после этого старый день всегда заканчивается, и начинается новый.

    Она обеспокоено выбежала в коридор, с опаской заглянула в гостиную и прислушалась. Часы тикали. Мама сидела все также неподвижно во главе праздничного, разгромленного стола, и только девушки-розы на полу сморщились, их сухие бескровные губы были безмолвны, совсем как мамины. Нет, все в порядке, сегодня все еще тот же день, день рождение Верочки Олоновской.

    Вернувшись в свою комнату, Вера забралась с ногами в свою уютную кроватку, пристроившись в самом углу. Время послушно не двигалось. Оно повисло на плотно задернутых шторах, цепляясь коготочками за розовые складки. В комнате горел свет, чтобы куколкам Барби не было страшно пировать за сервированным малюсенькими приборами столом. Сюда не доносился стук сердца итальянских часов, висящих на стене в соседней комнате.

    Они привезли их с гастролей. Верочка часто представляла себе городок  и домик на вершине высокой горы. Когда она мысленно открывала окно, в комнату вплывало облако и проливалось легким дождиком, орошая все вокруг прохладными крупными каплями. В мгновение ока все становилось мокрым: и диван, и ковры на мраморном полу, и старое соломенное кресло. Но  Италия очень жаркая страна, где все быстро высыхает. Перуджа. Город, где жужжат, не переставая, тысячи часовых механизмов.

    Пузатый мишка уже спал, лежа ничком на слишком большой для него подушке. Чтобы не разбудить своего плюшевого друга, она осторожно вытащила из-под матраса яркий блокнотик с вложенной в него ручкой, уселась поудобнее и принялась старательно выводить круглые, ровные буквы с неловким наклоном.

    «Давным-давно, а когда никто уже и не помнил, в стране, ни на одной из географических карт не обозначенной, жили-были люди, которых невозможно себе представить, потому что их никто никогда не видел, так как были они невидимы, — Верочка погладила носик перышком, прикрепленным к кончику ручки, и добавила, — а значит описать их нельзя». Она в задумчивости нарисовала три цветочка на гибком стебельке, затем, потерев кулачками слипающиеся глаза, продолжила выводить аккуратные буквы.

    «И вот однажды приехал в этот город король, чтобы взять себе в жены самую красивую девушку. Долгие месяцы бродил он по пустынным улицам, никого не встречая. А так как и сам был невидим, ни у принцессы, ни у дочки жестянщика не было никаких шансов увидеть и полюбить короля. И вот уже почти отчаявшись, придумал он передвигаться пятясь, в надежде увидеть кого-нибудь позади себя, потому что впереди все равно никого не было. Не успел он сделать и трех шагов, как, проходя мимо мастерской красильщика, споткнулся о чан с краской и, перевернув его, со всего размаху плюхнулся в растекшуюся по всей улице алую лужу. Кое-как поднявшись, он изумленно застыл. В витрине напротив увидел король красного человека, смотревшего на него. Проходила же в то время мимо дочка местного бургомистра, и была она самой красивой девушкой в городе, красивее даже самой себя. И увидела нашего короля, разглядывающего свое отражение, и поразилась его красоте и изяществу, и влюбилась без памяти. Подбежала к нему и, обняв, прижалась всем своим невидимым, трепещущим телом, и стало оно красным. Отстранил ее от себя король, заглянул в перепачканное красной краской лицо и увидел невиданную красоту и тотчас влюбился. Взялись они за руки и пошли в ЗАГС. И стали жить поживать, да врагов наживать».

    Верочка открыла глаза, подняла голову и пригладила пальчиками мятую страницу, на которой только что покоилась ее розовая щечка. Она потерла морщинки на правой стороне лица и, покрутив головой, размяла затекшую шейку, но вдруг, опомнившись, бросилась в соседнюю комнату. У двери Верочка остановилась, прислушалась, приложив ушко к прохладному косяку, и нерешительно вошла в комнату.

    Кажется, праздник еще не кончился. Папа опять сидел за столом, смотрел на маму и улыбался кривой, пьяной улыбкой. Таким влюбленным и счастливым Верочка давно уже его не видела. Мама смотрела в окно отрешенным, пустым взглядом. Она больше не сидела прямо, а хотя и казалась расслабленной, облокотившись на спинку стула, выглядела при этом неестественно, совсем как куклы в пластмассовом домике. Она улыбалась, но, кажется, весело ей не было. Верочка попятилась назад.

    Ей стало страшно. Не так, как тогда, когда Димочка... Не так как тогда, когда ящик... А по настоящему страшно. Когда душа занозой застревает в пятке, сердце перестает стучать, рот открывается так сильно, что скулы немеют, а в глазах лопаются яблоки и текут густой переспевшей жижей по холодному белому лицу. Сухие, как мумии, тела мертвых роз неподвижно лежали на полу, впиваясь шипами в кровавые пятна на ковре. В животе у мамы торчал нож, которым папа должен был разрезать торт, а разрезал маму. Кровь капала и капала, и капала, разукрашивая бледные лица цветов стыдливо-смертельным румянцем.

    Вскоре снова появилась баба Люда. Она долго разговаривала с дядями в милицейской форме, много плакала, потом покормила девочку, принесенными с собой голубцами, опять плакала, причитала  и  охала.  А когда начала убирать со стола, смахивая в большой черный мешок все без разбору, Вера устроила страшную истерику, и бабушка уложила ее спать, а утром умыла, переодела и увела прочь из прежней жизни. Прочь из детства.