СВЯТОЙ ПАТРИК В ПОИСКАХ РАЯ
ГЛАВА 15
Голоса стихли. Звуков погони тоже не было слышно. Стоять на улице в таком виде было нелепо, и я попятился назад, широко растопырив руки, удерживаясь за бугристые камни стены, с опаской поглядывая на улицу Горького, вжимаясь и боязливо переступая ногами в остроносых туфлях, словно боясь сорваться в раскрытую пасть двадцатого века. Осторожно приоткрыв тяжёлую дверь парадного, я проскользнул в просторный подъезд, всадники на колесницах укоризненно взирали на меня с лепного потолка. Было тихо. Огромная мраморная лестница гордо ниспадала с небес, брезгливо морщась при виде напуганного клоуна, каким я предстал перед её царственным взором. Держась обеими руками за холодную змею периллы, я робко поднимался вверх, словно боясь сорваться. Любопытство тянуло меня вверх, крепким канатом подтягивая к разгадке.
Приоткрыв дубовую дверь, из которой вылетел некоторое время назад, я протиснулся внутрь и, запутавшись в пыльную гардину, замер, прислушиваясь. Говорили двое. Голос матери вновь вонзился в сердце старомодной шпагой, и только эфес покачивался знакомыми интонациями.
- Вот ведь как вышло. Не я ли была ему всех милее? Жалкая рыжая уродина. Вон как спохватился. От меня ещё никто так не шарахался. А я дура, разобранная, как покойничиха лежу, а он... - Она залилась своим высоким пронзительным смехом оперной дивы, - как прокушенный... ой... не могу... ну и дура!.. - Продолжал звенеть её звонкий девичий смех.
- Пани Лионнела, зря вы так, вы самая красивая девушка, какую я когда-либо видел. У нас в Греции таких нет, всё больше крестьянки - лица грубые, ногти обкусаны, ноги в мозолях. А вы настоящая... княжна. Не убивайтесь вы так, Патрик - он человек особенный, уж если выбрал кого, то это не просто так, значит вы не просто женщина - вы знак судьбы, магический элемент, символ.
- Спасибо вам Ахиллес, только меня на полку не поставишь, в книгу не вложишь и зелье из меня не сваришь. Я тоже особенная и морочить мне голову - “люба - не люба” не позволю. Где ваш алхимик, может уже другой философский камень себе ищет, покраше?
Фёдор Михайлович, нащупав края занавеси, приоткрыл тонкую щель и заглянул в комнату. Девушка спрыгнула со стола и стояла, уже одетая в простенькое ситцевое платьице, с гордо поднятой головой, украшенной непослушными рыжими кудрями. Мужчина стоял спиной к Фёдору Михайловичу, почтительно опустив голову. Он был не высокого роста, черноволос и одет в чёрный строгий костюм.
- Мне очень жаль, что церемонию придется отложить. Но вы, же, знаете Патрика, хотя, что я говорю, никто не знает Патрика. Тем не менее, он будет очень недоволен, если вы сейчас уйдёте. Уверяю, он вас любит, он вас выбрал, а он никогда не ошибается, именно вы должны участвовать в этом таинстве, и он очень ограничен во времени. Я не знаю, - он перешёл на шёпот, - может быть, у него было видение. Мы должны ждать, он скоро вернётся.
- Ха! У меня тоже было видение - Святой Патрик улепётывает! Кже дьявол не може, там бабу пошле! - И она снова засмеялась. Потом, резко изменившись в лице, капризно произнесла:
- Этот цирк меня утомил. Старая мать ждёт меня, а у окон моего дома стоит целая толпа таких Патриков, магов и волшебников. И выбирать буду я!
О, Фёдор Михайлович прекрасно помнил, что когда смешливая и ироничная мать была не духе, она переставала соблюдать нормы, выходила за рамки и принадлежала в такие моменты только себе, не поддаваясь никакому влиянию, могла разрушить в секунду свою жизнь, хотя, как правило, крушила чужие. Это была самая непредсказуемая полуженщина-полуребёнок. Она пронеслась мимо Фёдора Михайловича, едва не задев его.
Фёдор Михайлович прервал рассказ и вернулся в своё кресло под деревом. Раздражение вновь вернулось к нему. Как они смели, какое имели право эти двое распоряжаться его судьбой. Что может быть глупее, чем быть чьим-то злым умыслом. Быть пешкой в чужой игре, картой таро - бумажным дураком с засаленными краями. А как же он сам, его мысли, чувства, мечты - лишь досадные обстоятельства, мешающие игрокам переставлять тебя по полю? Он медленно повернул голову - Ксения сидела, как памятник всем слепым девушкам. Да, она не умела видеть, но как она слушала! Ещё никогда, ни один человек не слушал так Фёдора Михайловича. Его вообще, никто никогда не слушал, только просматривал его записи с гениальными формулами, не поднимая глаз на его выразительное конопатое лицо, а ведь оно столько всего выражало. Но всех интересовали только его способности и никогда он сам. Даже мать смотрела на него, словно он был воплощением зла и только материнский инстинкт, тупая обязанность, да нечеловеческое упрямство принуждали её ухаживать за сыном, но она, ни за что на свете, не стала бы интересоваться им самим, и теперь он понимал почему. Она ни хотела знать, кого и во имя чего заставили её произвести на свет. Она сделала своё бабское дело, как дева Мария, которую поставили перед фактом – выноси и роди, и она родила, остальное её не касалось. Лионнела Богуш не любила играть по чужим правилам. Правила она презирала.
- Мужчина неторопливо подошёл к противоположной от входной двери стене, - продолжил рассказ Фёдор Михайлович, - с силой одёрнул бархатную штору и распахнул окно, высвобождая солнечный свет, который ворвался в мрачную комнату вместе со звуками города, как свободолюбивая птица принимающаяся петь, когда с её клетки снимают покрывало, символизирующее ночь.
- Ох, и так всегда - стоит подойти ближе и тебя отбрасывает дальше. - Он прикрыл глаза, подставляя загорелое лицо с чёрной густой бородой под струи солнечного света. Потом, вдруг, словно приняв решение, резко бросился к выходу со словами:
- Вот гадкая девчонка! Если, кто всё и погубит, то точно не ты!
- Что вам от неё нужно? Назад! - Скомандовал я со всем юношеским пылом, на который только был способен.
Любовь к матери выдала меня. Я всегда к ней относился, как будто это я был старший в нашей маленькой семье. Мать любила неприятности, как ребёнок любит сладости - вредно, но вкусно. Привычка её защищать сработала, и я вышил из своего укрытия, надвигаясь на иностранца, погнавшегося за моей бестолковой матерью. Мужчина коротко вскрикнул от неожиданности: - Патрик! - Но потом с ним стало происходить нечто странное: он отступал назад, спотыкаясь, и хватался за горло, как будто ему не хватало воздуха. Когда он упёрся спиною в стену, тихо пробормотал, глядя мне прямо в глаза:
- Неужели получилось... получилось, Господи, что же теперь будет. Что будет? Что делать, что я должен делать? - Я остановился, от удивления открыв рот. Чем я так его напугал? Я всё ещё был в плаще и цилиндре, может быть, он принял меня за Графа Дракулу? Между тем мужчина успокоился и сделал шаг навстречу, протягивая руки, словно желая дотронуться до меня.
- Как тебя зовут, малыш?
От неожиданности, я сразу ответил:
- Фёдор Михайлович.
- Теодор. - Произнёс мужчина и заплакал.
Фёдор Михайлович замолчал.
- Что? Что получилось? - Не выдержала Ксения.
- Сексуальный контакт между Патриком и Лионеллой, которому я в тот день помешал, всё же состоялся, днём раньше. И я появился на свет 13 июля 1980 года.
- Патрик... твой отец?
- Михаил Шнеерсон-Данилевский не был моим отцом, он был двоюродным братом моей матери и просто одолжил мне часть своей фамилии. Так, что на половину я грек. Я знал, что никогда не узнаю имени своего настоящего отца. Всё, что было связанно с моим рождением, было болезненно для моей матери. Видимо, когда мне понадобился квантовый близнец из другого пространства и времени... Патрик оказался самым подходящим. Но самое ужасное в том, что... они это знали... - его голос задрожал и его, как будто передёрнуло от неприятной мысли. - Знали, что я должен буду родиться, мало того - они это спланировали - эти двое - Патрокл, то есть Патрик и Ахиллес. - Всё спланировали - моё рождение, моё научное открытие, которое поможет Патрику вновь воплотиться в двадцать первом веке, что бы продолжить то, что он не закончил в двадцатом. Я не знаю, что они задумали, просто боюсь об этом думать, мне кажется, что-нибудь ужасное. И у них всё получается.
- А я? - Её тоненький голосок прозвенел, сливаясь с цикадами за окном. - Я запланирована?
- Ну, этого я не знаю. Это ужасные люди, никому неизвестно, на что они способны. - Фёдор Михайлович опять возбуждённо вскочил и начал расхаживать взад и вперёд вдоль крошечной, увитой прекрасными растениями, терраски, как дикий зверь внутри тесного загона, имитирующего живую природу. На секунду остановившись, он произнёс:
- Патрик не учёл одного, что потеряет память. Теперь главное, чтобы он не вспомнил, для чего вернулся.
- А вдруг, это что-то очень хорошее. Ты же не знаешь, - сказала она, незаметно переходя на ты, - всё же она занималась любовью с его отцом, может у неё тоже будет ребёнок, может, он тоже запланирован, и она тоже как дева Мария...
- Вряд ли ради какой-нибудь ерунды, понадобился бы такой изощрённый план. Подумать только - зачать человека с какой-то дурочкой, что бы тот, родившись, сделал научное открытие, которое бы помогло тебе вновь прийти в этот мир. Чудовищно.
- Мне кажется, он любил твою мать. - Её сердце сжалось от неуместной ревности.
- Её все любили. Но, она его любила всё свою жизнь, его одного. Это точно. Я всегда это чувствовал.
- А где сейчас Ахиллес? Он ещё жив?
- Не знаю. Но думаю, он меня ещё найдёт. Тогда в 80-м, он сказал, когда туннель уже начал поглощать меня:
- “Мы ещё увидимся, Теодор”.
- Неужели тебе не интересно, что они задумали?
- А я никто. - Перебил он Ксюшу, продолжая шагать, создавая лёгкий ветерок, каждый раз, проходя мимо. - Я не герой, в этой истории. Я пень, на котором герой сидит, или дверь, которую он открывает ногой. Я жестяная чашка, которую, напившись из неё вина, герой бросает через плечо, а та с противным звуком брякается на землю. А тебе-то что? Тебе-то это всё зачем, я бы на твоём месте держался от всего этого подальше.
- Но если нас запланировали? - Робко ответила Ксюша.
- Ну, во-первых, запланировали меня, а тебя ещё неизвестно. Может быть, ты случайный элемент?
- Я больше не случайный элемент. - Гордо возразила Ксюша, которая вертела головой по направлению звука шагов Фёдора Михайловича, словно, пытаясь остановить его своими застывшими глазами. - Я стукнула человека, который хотел убить Патрика больничной уткой, и этим спасла ему жизнь. А потом увезла сюда, что бы он был в безопасности.
- Что??? - Фёдор Михайлович остановился. - В безопасности? Да, ты больше никогда не будешь в безопасности! - Заорал он. - Ты больше не случайный элемент! - Он взял кресло, на котором недавно сидел и швырнул его в застеклённые двери террасы, колючий дождь, сверкнув, оросил тропические деревья и нежные цветы, потом Фёдор Михайлович схватил Ксюшу и со словами:
- Набери побольше воздуха, - бросился с ней в озеро, омывающее ступени дома. Ледяная вода ласково приняла их, а огненное облако с останками дома заботливо накрыло их сверху. Фёдор Михайлович и Ксения находились глубоко под водой и поэтому не слышали ужасный взрыв, который сломал мирную тишину сказочного края.
На острове творилось что-то невообразимое, но Зета не выпускала Патрика из убежища, в которое, предусмотрительно, его поместила. Это был маленький грот, попасть в него можно было только со стороны моря. Внутри было прохладно, приятная влажность остужала разгорячённые мысли. Что происходит? Зета говорит - он теперь не один, а напротив - их теперь много, и как бы, даже несколько видов. Одних прозвали - “пассажиры прямого рейса” - это те, чьё сознание переместилось в чужое тело, и “транзитные” - это те, чьё тело переместилось, а сознание лишь пересело в другую машину. Выходит, Патрик был пассажиром прямого рейса, следующего по маршруту: “Патрик - Фёдор Михайлович”, причём сознание Патрика, было, по-видимому, пассажиром, а пункт прибытия - телом Фёдора Михайловича, которое здесь на острове до этого и находилось, поэтому ему никак нельзя было показываться на улицах города - транзитные пассажиры, то есть те, чьё сознание оставалось здесь, а тело, из которого они пересели в чужое, улетело в неизвестном направлении, могли его узнать, и принять за Фёдора Михайловича, в теле которого... Уф! Воображение Патрика стонало от непосильной работы. Он просидел в пещере уже два дня и, хотя здесь было приятно - из стены сочился источник пресной воды, создавая маленькое озерцо, в котором Патрик освежался каждое утро; здесь была вся необходимая мебель, сколоченная из сосновых досок Зетиным дедушкой, который недавно умер, унося их маленькую тайну с собой; Зета приносила Патрику вкусную греческую еду, которую готовила её “транзитная” мама, которая теперь была похожа на принцессу Фиону, как говорила Зета, некрасивую с наружи – добрую внутри, - но он всё равно не мог избавиться от ощущения тревоги, которое теперь увеличилось до невероятных размеров и уже больше походило на страх, а одиночество, в котором он сейчас оказался, его только усиливало. Патрик боялся узнать правду. Но чувствовал - она уже близко. И утром третьего дня она, таки, пришла. И гнусавым Зетиным голосом ворвалась в истерзанное сознание Патрика:
- Пора, Патрик, пора. Он сказал, когда ты будешь готов, но я не знаю когда, поэтому думаю пора. Я не умею хранить тайны долго! А я три года терпела! Никакая другая девчонка не выдержала бы! Ааа - ыхы! - Засмеялась она напряжённо.
Но Патрику было не до шуток. Он сидел на грубом, всё ещё пахнущем сосной, ложе, покрытом овечьей шкурой и хотел только одного - не знать, никогда, ничего не узнать. Господи, какое же это блаженство быть никем! Не иметь прошлого, которое тебя мучит и точит до тех пор, пока не съест изнутри совсем, потому что прошлое никогда не прекращается, оно всё время прибывает и прибывает, и нет такого материала, что бы эту течь заткнуть. А настоящее - всего лишь мираж, показывающий путнику прекрасное озеро, к которому он так стремится приникнуть, но стоит приблизиться, как оно превращается в песок прошлого, который сыпется и сыпется, затапливая твою душу воспоминаниями. А будущее - оно, как постоянное напоминание конца, и никуда невозможно скрыться от этого юродивого пророка, который долбит и долбит тебя своею клюкой - “Конец, скоро конец, скоро, тебе, конец”. И ты переползаешь эту мёртвую пустыню жизни, песок на губах, песок на зубах, в глазах песок и брюхо полно песка времени, прошлое - ты сыт им по горло, но ничего другого нет, и ты жрёшь и жрёшь его, в надежде сожрать всё - своё время и дойти до конца, но время бесконечно. И Патрик хотел остаться вне. Вне потока времени, вне прошлого, вне будущего, вне тела, вне жизни. Он и не знал, какой подарок преподнесло ему неведение. Но правда - она вот, уже стоит у двери твоего счастья и стучит в неё своими тяжёлыми кулаками, символизирующими удары судьбы. И он смиренно её отворил:
- Кто он? Ты сказала: “Он сказал, когда ты будешь готов”. Кто - он?
- Ааа - ыхы! Ты, дурачок! Ты! Он - это ты. Ты, который всё помнит, который сидел на твоей могиле и говорил со мной. Он сказал, - она закрыла глаза, улыбка ушла с её подвижного лица, и она стала торопливо говорить, будто в ней этой правды было много, гораздо больше, чем могла в себя вместить. - “Я приду к тебе Зета, девочка моя, только у меня, наверное, будет другое тело, но ты меня узнаешь, потому что это буду я, твой Патрик, и ты меня услышишь Зета. Слышишь, Зета - услышишь. У меня будут смешные рыжие волосы и лицо с веснушками - тебе понравится. И, может быть, я ни ничего не буду помнить, ты поймёшь это, потому что я не буду похож на себя, и тогда ты всё ему про меня расскажешь, когда он будет готов. Я буду приходить каждый день на этот камень и говорить, говорить, а ты дома всё нарисуй и, когда я снова к тебе приду - ты покажи мне эти рисунки. И я снова стану собой. Твоим Патриком. Вот” - Она посмотрела на него, и протянула руку с толстой папкой рисунков, которую прятала за спиной.
Взгляд Патрика мгновенно стал тяжелым, тяжёлым стало всё его тело, его руки налились свинцом, он чувствовал себя исполином, просто нужно было привыкнуть к той силе, которая бурным потоком вливалась в мозг, наполняя всё существо прежнего Патрика - ясностью.
- “Получилось! Получилось”
Зета, аккуратно, положила последний рисунок на пол перед Патриком, закончив составлять удивительно пёстрый ковёр образов. Она, тихонько отступая спиной, дошла до своей лодочки, и уплыла, взмахивая крыльями вёсел, оставляя солёные брызги.
Ясная картина мира смотрела на Патрика глазами прошлого. Песок времени целой жизни, обрушился на него, затапливая прежнее легкомыслие чувством долга, превращающего лёгкость бытия в бремя ответственности. Он вспомнил, зачем он здесь. Как он мог забыть! Превратиться, вдруг, в этакую мямлю, нытика и жижу. Патрик передёрнулся от брезгливости. Он ненавидел слабость. Всею силой своей могучей души. Встал. Медленно прошёлся по гроту, наступая на рисунки, валявшиеся на полу. Всё это было уже не важно. Он здесь. Он снова здесь. Патрик помнил этот грот, ведь он родился на этом острове. В детстве они часто прятались здесь с Ахиллесом. Ахиллес. Смятый листок таращился на него острым ножом, занесённым над распростёртым телом человечка с белыми волосиками, вьющимися вокруг головы смешными завитушками, какие рисуют греческим героям на картинках в сувенирных лавках в Афинах. Зета по-детски нарисовала три капельки крови, стекающие с кинжала. Лицо друга, склонившегося над ним, чтобы удобнее было ударить в сердце, было охвачено каким-то религиозным экстазом. Патрик прекрасно помнил последнее мгновение своей прошлой жизни. Друг... Что с ним стало? Дождался ли он меня? Патрик ходил по гроту, размышляя. Он больше не принадлежал себе, как это было с нюней-Патриком, захватившем его мозг в его отсутствие. “Что я? Где я?” Фу! Ну, ничего, скоро наступит ясность. Всепоглощающая, всёразрешающая - Её некоронованное Величество Ясность, придёт и заменит на троне Истину, которая слишком долго морочила человечеству голову, приводя всё живое в смятение, сомнение и рефлексию. Последняя капля песка скоро высыпится из разбитого стекла времени. Патрик остановился. С полу на него смотрели два ядовито-зелёных глаза. Лио. Золотая девочка. Принцесса-босоножка. Сколько ей сейчас? Золотые волосы, наверное, стали уже серебренными. Он поднял листок и пристально всмотрелся, сквозь распахнутые нарисованные глазные рамы окон вглубь прошлого.
Транспаранты. Кумачи. Комсомольцы идут стройными колоннами, и звонкие чистые голоса обманутой молодости скандируют здравницы. Прекрасные, загорелые, стройные комсомолки в коротеньких спортивных юбчонках - эти жрицы любви к партии - весело машут флажками, атласные ленточки проштопаны сквозь тугие девичьи груди прямо к сердцу: “Да здравствует Союз Советских Социалистических республик! И наша великая и нерушимая коммунистическая партия!” Старики на трибунах, будучи уже не в силах больше удерживать своё старческое возбуждение, извергаются громогласным “Ура! Ура! Ура!” Лео говорила, что в такие моменты она всегда кричала вместе со всеми - “Партия Дувра! Дуура! Дуура!” И заливалась своим высоким чистым итальянским сопрано. Жаль, из неё могла бы выйти прекрасная оперная певица. Но, для этого нужно было учиться, а учиться Лио была не способна. Она терпеть не могла правила. Любые. За это она ему и нравилась. Он не никогда не встречал более свободного человека. Она всегда говорила то, что думает, презирая авторитеты. Но, люди видели лишь её ослепительную улыбку, ярко-зелёные глаза, только в коробке с карандашами у Зеты нашёлся такой неестественно зелёный цвет - в природе не было такого - убийственно зелёного, её белоснежное лицо, которое никогда не становилось красным, как у других рыжих, потому что ей никогда не было стыдно. Своим комсомольским бесстыдством она его и покорила. В Греции были самые целомудренные девушки, которых он когда-либо встречал. Их целомудрие проистекало из ненависти к себе, за то, что родилась женщиной, а единственное призвание женщины – ковыряться в грязи, в то время как мужчины совершают подвиги, делая мир лучше. Маленькая Лио никогда не ковырялась в грязи, напротив весь мир состоял из грязи, а она, касаясь чего-либо, на мгновение своего внимания, превращала жалкий прах в бриллиант. Патрик не был прахом. Она как-то сразу это поняла, своим женским чутьём почуяла. Когда прекрасный иностранец в белом костюме и блестящих лакированных ботинках подошёл к группке щебечущих девушек, всё ещё разгорячённых атмосферой всеобщего социалистического подъёма. Он направился прямо к Лионелле, самой весёлой из них, хотя сразу заметил, что природа этой весёлости – злость, щекотящая циничную душу девочки, - протянул ей руку и повёл дальше от этого коммунистического рая в свой, в поисках которого находился. Они шли, молча, через весь город. Он не знал этого варварского языка. Поразительно, как быстро он её нашёл.
Патрик скомкал листок. Огляделся. Одного рисунка недоставало, да и не могло его здесь быть. Ксюша. Он сел на жёсткую кровать. Ксюша.
- Подсекай! Подсекай! - Кричал чёрный человек в набедренной повязке другому - тоже чёрному, но отличающемуся от первого узким разрезом глаз и высотою скул круглого лица. Если не обращать внимания на чёрный цвет его гладкой, поблёскивающей на солнце крупными каплями пота, кожи, то можно было подумать, что перед нами японец. Наверное, в какой-то степени так оно и было. Их катерок был приколот ко дну и, волнуясь, трепетал на ветру.
За их спинами простирался бесконечный океан, окрашенный кровавыми всполохами заходящего солнце. Впереди плавали, покачиваясь о прибой, причудливо изрезанные временем и брошенные, как кости в этой, забытой Богом, части Тихого океана - зелёные острова Рок, их известковое тело было испещрено трещинами, образующими пещеры, пустоты и полости, в которые просачивается вода, создавая замкнутые солёные озёра.
Слева вздымалась из изумрудно-бирюзовой воды столица государства Палау - город Корор, развалившаяся на четырёх небольших островах, соединённых мостами. Справа величественно возлежал старый Бабельдаб – самый большой остров архипелага, вулконическо-аристократического происхождения, обременённый высокими холмами и водопадами, увенчанный самой высокой в этих местах горой – принцессой Нергелчус.
А под ними притаился коралловый атолл Нгеруангел – место встречи трёх океанических течений, которые приносили избыточные запасы питательных веществ и огромное разнообразие морской живности к берегам архипелага.
- Давай Тамайа! Чего ты ждёшь! Останемся же без обеда сегодня! - Они просидели уже три часа на палящем солнце, вынимая из воды двухметровым раскладным сачком ослепительных красавцев, сортируя и охлаждая до анабиоза – полубессознательного состояния, удобного при транспортировке. Маленькие короли этих мест – рыбы-бабочки, рыбы-ангелы, императорский помакант и рыба-сфинкс – правят здесь не долго – их обращают в прекрасных наложниц- рабынь и отправляют во все концы света радовать своих новых хозяев. Ведь тысячи маленьких девочек и мальчиков ждут-не дождутся свою золотую рыбку. А обитатели местного подводного зоопарка – рыбы-зебры, рыбы-собаки, рыбы-ежи, рыбы-попугаи и рыбы-клоуны, колышущиеся в контейнерах, напичканные наркотиками, торопятся попасть в гостеприимные аквариумы мира – “смотрите, как удивительно богат наш подводный мир!”. Да, выживут не все, но оно же того стоит – столько капризных малышей перестанут плакать, увидев пёструю неземную красоту, заточённую в застенки пузатых аквариумов с толстыми непробиваемыми стёклами.
Старый японец Тамаяйа-сан, оставшийся здесь со времён второй мировой войны, вместе с другими японцами, захватившими архипелаг Палау, находящийся так далеко в Тихом океане, что о нём все забыли – не пропадать же добру – решили предприимчивые японцы, наскоро поделив его с вездесущими американцами – неторопливо выуживал рыбёшек старым капроновым сачком из прозрачной воды, пронизанной острыми лучами солнца, и передавал своему ученику Урун-го младшему, он звал его так, несмотря на то, что родителей у того не было, и мотивировал это тем, что когда Урун-го станет старше него – Тамайя он, непременно, будет звать его Урун-го-старший. А пока Урун-го был ещё младшим. Он раскладывал рыбёху в полиэтиленовые пакеты с морской водой, добавлял туда амоборбитал, и поглядывал на заходящее солнце – большой корабль уплывает через полчаса на Филиппины, откуда рыбу транспортируют во все концы света, а упрямый старик не шевелится, всю рыбу ведь не выловишь, а это их единственный заработок. Корабль ходит раз в неделю и если они сейчас же не снимутся с якоря...
- Никогда не возвращайся, пока не поймаешь свою рыбу – сказал японец.
- “Наверное, все японцы рождаются мудрецами” - подумал уставший Урун-го - “ничего не попишешь – родился японцем – поучай”. - А как я узнаю, что это моя рыба? - Сказал мальчик вслух, потому что так было положено.
- Она посмотрит на тебя человечьими глазами. - Ответил Тамайа-сан, глядя в глаза Габриэлю, отчаянно бьющемуся в старом сочке.
- “Ну, слава Богу, теперь успеем к отплытию” - Подумал Урун-го, погружая безмолвного Габриэля в гипотермический шок”.
Ксюша кружилась вокруг своей оси в ледяной воде, отчаянно суча ногами и свободной рукой, что бы хоть как-то согреться. Фёдор Михайлович, которого она обнимала за шею, бестолково телепался, мешая сосредоточиться: “Где ближний берег? Где?”. Она ничего не слышала, что могло бы помочь сориентироваться – мешал плеск воды, который он сама производила, заглушая все остальные звуки. Холод сковывал тело и мозг: “Где самолёт? Где?”. Собрав остатки мужества, она замерла, стиснув зубы, чтобы не стучали, и даже затаила дыхание, втягивая тишину через нос, что бы ничто не мешало слушать. Она ещё никогда в жизни не была так патологически внимательна. Перестав двигаться, тело, пронзённое судорогой, онемело, и только рука, сжимавшая тёплое горло Фёдора Михайловича, да горячие слёзы теперь согревали её. Но она услышала – услышала потрескивание огня, доедающего дом, и ринулась в противоположную сторону. Надежда, вонзившаяся в сердце, размягчила заиндевевшие члены и, гребя и подтаскивая свою безвольную ношу, она неслась к берегу, как торпеда. Выволочив Фёдора Михайловича на берег, Ксюша снова прислушалась – погони не было, только постреливало догорающее дерево “безопасного убежища” – вода услужливо доносила звуки с того берега. Теперь, главное. Фёдор Михайлович. Она бросилась к нему и со всей, оставшейся силы, стала выкачивать из него воду - с хрипом и бульканьем мутная вода нехотя покидала лёгкие Фёдора Михайловича. Но он всё ещё не приходил в себя. Тогда он подползла к его голове и положила мокрые руки на его лицо, но нащупав тонкую змейку поджатого рота, испуганно отстранилась. Патрик. Медленно наклоняясь, заворожённая близостью его тела, забыв об искусственном дыхании, взрыве, и уж тем более о квантовой механике, она приближала свои губы к холодному лицу любимого человека, и как царевич Елисей, целующий спящую царевну, была уверена, что этот поцелуй способен оживить мёртвого. Горячие губы впились в хрустальный рот Патрика, и она отчётливо почувствовала запах вишни, не ягоды, а ветки, если её срезать и поцеловать надрез. Губы Патрика раздвинулись – его язык появился в горячем рту девушки, как первый листочек на прибитом первыми заморозками деревце его тела, начинающего согреваться под лежащей на нём Ксюшей, которая накрыла собою обмороженного. Его руки растирали мокрую спину девушки, прижимая крепче к себе, боясь, что она, растаяв, может просочиться сквозь землю или застыть на мёрзлой поверхности ажурным стеклом. Он вгрызался в её рот, словно пытаясь поглотить без остатка ту любовь, которую эта маленькая смелая девочка проливала на него, невзирая на пространство и время, любя самую суть, составляющую душу Патрика, неизвестную ещё даже ему самому.
- Ксюша. - Бормотал Патрик, окончательно возвращаясь. - Ксюша.
ОГЛАВЛЕНИЕ - ГЛАВА 16 ПИСАТЬ РЕЦЕНЗИЮ