СВЯТОЙ ПАТРИК В ПОИСКАХ РАЯ
ГЛАВА 13
Если вы думаете, что Феденька был просто маленьким рыжим мальчиком, то смею вас заверить - это не так. Феденька был одуванчиком. И это не метафора, а научный факт, как дети-индиго или человек-паук. Ну, или научно-фантастический факт. Причём, фантастичность не лишала подлинности, а напротив, придавала глубину, или даже некоторую фатальность научному факту.
Увлекаясь, Феденька отдавался своему увлечению без остатка, и его охватывало большое светло-рыжее чувство, превращавшее его в ярко жёлтый одуванчик, смело золотеющий в лучах полуденного солнца.
Например, вдруг почувствовав нестерпимую тягу к филателии, он бегал с высунутым языком по городу скупая, клянча, обменивая или выманивая марки всюду, где стоял стойкий запах бумажной старины. Или когда ему надоело быть битому каждое утро за гаражами большими мальчишками, которые искренне считали, что рыжие люди представляют реальную опасность и их необходимо истреблять - он бросился на маты, осваивая приёмы вольной борьбы. А когда дворовые ребята разбили футбольное поле у него под окнами - он не мог не влюбиться в этот варварский вид спорта, где за радость биться разными чувствительными частями тела о твёрдый круглый предмет, чью твёрдость усиливала скорость, с которой он был брошен, нужно было платить содранными коленками, ссадинами на локтях и фингалами под глазами. Или когда влекомый страстью к симпатичной девчонке, оказался в танцевальном классе - он пропал, растворился в зеркалах и разжигающих спящие ресурсы молодого тела ритмах, был закружен танцем, обворожён грацией парящих ног, попирающих грубую, не достойную касания кончиков стёртых в кровь пальцев, землю.
А потом жёсткие жёлтые щетинки одуванчика за одну ночь бледнели, истончались и превращались в белое пушистое газообразное облако, и когда мама свежим волнующим утром открывала окно, вся Федина увлечённость и страстная погружённость улетали бесчисленными несбывшимися надеждами в ещё сырую после тоскливой ночи прохладную даль несовершённого будущего, унося с собою прозрачные фантомные тела Филателиста, Борца, Футболиста, Танцора и иже с ними... А грязный мяч, дырявые бальные тапочки, и альбом с марками, пожелтевший от времени, вместе с другими такими же историческими артефактами пылились в подвале дома, который мама с таким трудом выбила у ЖЭКа, чтобы хранить там вещи, своим прямым бытовым предназначением, смущающие её чувство прекрасного, но без которых, к сожалению, нельзя было обойтись.
Феденька был одуванчиком. И, как у всякого одуванчика, у него был стебелёк, крепкий такой, зелёный, неувядающий. И этим стеблем была физика. Когда он родился в шестом роддоме им. А.А.Абрикосовой, он сразу подумал, увидев свет, просачивающийся сквозь кучерявый лес маминого влагалища:
- “Физика. В этом мире правит её величество Физика” - и тут же ей присягнул, страшным криком, протискиваясь и извиваясь, покидая материнское чрево, милостиво дававшее приют и отдохновение между перерождениями. Физика. Феденька чётко понимал, что только ради неё стоит покинуть это уютное местечко и начать всё сызнова, с того места, на котором остановился, а он точно помнил, что остановился на физике, с неё он и начал. Он падал с кровати, утверждаясь в законе притяжения, погружался в тёплую ванну, увеличивая объём воды, повторяя закон Архимеда, изучал длину звуковых волн, сотрясая воздух не жалея децибел.
В школе, когда другие дети проходили азбуку и учились складывать простые числа, он под партой читал учебник физики Ландсберга и был прозван Эйнштейном, чей лохматый портрет висел над школьной доской и казался здесь лишним и каким-то неуместным. Учителя Феденьку ненавидели, потому что он получал знания, несмотря на их нечеловеческие усилия за такую маленькую зарплату этому помешать, какой же стране нужны умные, знающие люди? Не знаю, но нашей стране нужны были ослы. Феденька совершенно не походил на осла, он был для этого слишком красив той внутренней красотой, которая холодит сердца окружающих, способных её разглядеть и заставляет испытывать страх. Одноклассники ненавидели и презирали его, как презирали и высмеивали всё, что было, лучше, чем они сами. Они унижали и издевались над Феденькой, пытаясь его сломать и поставить на колени, чтобы рыжая голова не возвышалась над толпой, бессмысленно гоняющей по школьному двору и бьющейся лбами о бетонные заборы, не зная, чем себя занять и куда вложить нерастраченную энергию, предназначенную для переваривания знаний. Каким-то шестым чувством, в их случае, наверное, вторым, потому как они были слепы, глухи, немы, бесчувственны, как и их затурканные властью, родители, чувствовали, что если ты не можешь возвыситься и стать чистым, как источник, тогда нужно “нассать” в него, и он станет таким же грязным, как ты.
Дома он изучал монографии и труды известных физиков, Перельмановскую “Занимательную физику”, “Математические начала натуральной философии” Ньютона, “Молекулярную физику” Ивана Пулюя, “Фундаментальные законы физики и теорию асимметрии пространства” англичанина Эрнеста Резерфорда и т.п. Слава Богу, Феденькина мама работала старшим библиотечным сотрудником в Государственной Публичной научно-технической Библиотеке, потому что большинство читателей были мужчинами, а мамочка очень любила мужчин, особенно интеллигентных.
В старших классах он бегал на лекции по физики в МИФИ, раздобыв фальшивый студенческий билет, и когда пришёл поступать на первый курс, преподаватели вертели головами, думая, что он перепутал аудитории, потому как должен получать диплом в соседней. Конечно, они помнили рыжего мальчика, по чьим зелёным глазам с белёсыми ресницами было видно, что он любил физику, как нервный юноша любит зрелую женщину.
А через два года он сдал экстерном экзамены и поступил в аспирантуру к профессору Лунгину, специализирующемуся на квантовой механике, тягу к которой он начал ощущать сразу, как только услышал первый курс лекций. Поразила его, роднящая квантовую механику с богословием, бесконечная непознаваемость, за которую его неограниченный ум цеплялся, страшась постичь ускользающее совершенство не поддающихся логике теорий, и их какая-то противоестественная истинность.
Но это было потом, а пока Феденька “терпел” своё детство, которое было бы, может быть, не таким уж несносным, если бы не школа, эта колония строго режима без права досрочного освобождения. Похоже, в этой стране сидели все, в том числе и дети за партой. У них тоже были “паханы” - оставшиеся на второй год рослые двоечники и “мальчики для битья” - батаники-отличники, режим и исправительные работы в виде сдачи металлолома и макулатуры. А так же начальник тюрьмы, бывший КГБшник в отставке, Николай Петрович Ягодин, которого дети звали просто - “Ягодка”. Ягодка была ядовитая, не дай Бог, было попасть на “допрос” к нему в кабинет. Никто из детей никогда не рассказывал ни родителям, ни друзьям, что там происходило, но, судя по следующему месяцу образцово-зомбированного поведения, дело было не шуточное, видимо не обошлось без секретных правительственных психотропных методов воздействия на неокрепшее молодое сознание. Были и надзиратели в виде учителей, которым, так же как и первым терять было нечего, и они отрывались. Ни что так не укрепляет самооценку, как ключи от камер у тебя в руке. Но учителям не нужны были железные крючья ключей, позвякивающие в черепных коробках заключённых. Дети в школе как бы свободны, повторяю “как бы”, но это, конечно же, фикция. Нет никого на этой планете, включая негров на плантациях и узников Алькатраса, кто был бы более зависим и порабощён, чем обычный школьник. У него нет абсолютно ни каких прав.
Нет права голоса: сначала подними руку, потом скажи, но скажи то, что от тебя хотят услышать. Нет права на собственное мнение - оно слишком искреннее, что бы быть принятым во внимание запутавшимися, где правда, а где ложь, взрослыми. Нет возможности выбирать: родителей, друзей, идеологию, религию, политическую и сексуальную ориентацию - это, как большой магазин, в котором представлен только один вид товара. Нет права планировать своё будущее: ты не можешь стать тем, кем хочешь - ты должен стать тем, кто больше зарабатывает. У него нет права принимать самостоятельные решения, потому что мама лучше знает, что хочет Вова, Петя, Федя... Ребёнок не может распоряжаться своею судьбой, своим телом, своими мыслями, своим временем, своими чувствами. Ты не можешь даже питаться так, как тебе нравится - ты должен пить кипячёное молоко, от которого тошнит и есть, варёный лук, похожий на трупную слизь. Нет права на отдых: ни кого не волнует, что тебе не нужен свежий воздух, жирная сметана, рабская трудотерапия в огороде, заросшем сорняками и деревенские “друзья” с синдромом дауна и очень завышенной самооценкой. А тебе вполне достаточно плохо проветриваемого закрытого помещения с хорошей звукоизоляцией, чтобы не слышать этих: “Феденька, пойдём кушать”, “Что ты там делаешь?”, “Пожалей мать” и т.д., побольше книг и журнала “Плейбой” на сон грядущий, так сказать.
Не то что бы Федя не любил мать. Её в принципе, нельзя было не любить, как солнце, которое восходит каждое утро и согревает нас своими лучами. Но, сами знаете, слишком много солнца - это уже опасно, можно получить ожог от её ласок или солнечный удар от её заботы, а если слишком сблизиться, можно и сгореть, что, собственно, и случилось с некоторыми из её многочисленных кавалеров. Они теряли голову, работу, сбережения и всяческое достоинство. Их и теперь можно было видеть у пивного ларька, не далеко от Феденькиного дома, они приветствовали его словами “Салют, пацан!” и грустно улыбались, захлёбываясь воспоминаниями о его матери и разбавленным пивом.
Его мать, Лионелла Богуш, была очень интересной женщиной, если не сказать шикарной, просто для шика ей не хватало денег, приличного окружения и хорошего образования. Все эти недостатки она компенсировала своим сокрушительным испепеляющим обаянием. Она была девушкой из хорошей польской семьи, которую слишком рано сожрал тридцать седьмой год, и о роскошной жизни лишь слышала от своей матери Агнецки, единственно уцелевшей из многочисленной родни. Её мать, Федина бабушка, всю свою жизнь жила прошлым, о котором ей, в свою очередь рассказывала её няня Малашка, спасшая хозяйскую дочку, когда люди в чёрном пришли арестовывать Агнецкиного отца - Ежи, успешного адвоката и всю его семью: трёх сестёр, жену и старших детей, потому что, убивая дракона, нужно срезать все головы. Но одна маленькая хорошенькая головка в этот момент спала в комнате у няньки, то ли животик болел, то ли сон плохой приснился, но так или иначе, это спасло девочке жизнь. Когда на следующий день за ней вернулись, нянька запричитала:
- “Да Господь с вами! У прошлом годе, как помёрла. С моей вместе болели коклюшами, токма моя выжила, а та хилая была, так и помёрла” - Чекисты прониклись классовым доверием к представителю пролетариата, и оставили женщину с девочкой в покое.
Большая квартира в красивом доме на Патриарших прудах была превращена в коммуналку, а Малашке выделили большую комнату, как пострадавшей от капиталистического гнёта. Там, с тех пор, и проживали потомки Кшиштофа Богуша, Лионеллиного прадеда, прославленного адвоката по международному праву и передавшего свои знания сыну Ежику, Агнецкиному отцу, которого в тридцать седьмом году защитить было не кому, как-то не до адвоката было, приговор был известен и немедленно приведён в исполнение - врагов было много, каждого и не выслушаешь.
Но все девушки в семье с молоком молочной кухни впитывали в себя гордость и восхищение своими корнями, и каждая себя чувствовала принцессой. Литературные салоны, музыкальные вечера, парижские наряды, обеды с особами королевских фамилий, девичьи тайны на страницах бархатных альбомов, томики стихов, оранжереи и освещённые полной луной зимние сады, пикники на лоне природы и браки, заключённые на небесах по расчёту....
Вот это-то прошлое Лионелла Богуш и пыталась воссоздать, разумеется, в пересказе своей матери, а та знала мало, больше привирала, экзальтируясь идеализируя.
Мужчины всегда слетались на экзальтацию, как мухи на варенье, потому что мужчины любят сладкое и не знают меры, они не знатоки тонкого вкуса, чем больше сахара, тем вкуснее, рассуждают они, плотоядно оскаливаясь. Но сладкого много не съешь, это тоже известная истина, и поэтому, материны кавалеры менялись со скоростью света. Феденька не напрягал память по пустякам, запоминая имена, и звал их просто - “Дяденька”, а они его “Пацан-иди-погуляй”. Он и гулял. В мороз и стужу и в дождь и в засуху. И много думал, в том числе и о том, какой будет его любимая женщина.
Тихой, обязательно тихой. Он будет ловить её взгляд, потому что она не будет на него таращиться, переваливаясь через стол, уставленный ароматными свечами, разложив свои пышные груди, так что они растекаются по нему, разбитыми яйцами. “Тьфу, мерзость” - тут Феденька обычно сплёвывал. Она будет тоненькой, как тростиночка, так что он будет бояться гулять с ней в ветреную погоду. Она никогда ни чего не будет у него спрашивать, задавать эти бесчисленные, бессмысленные женские вопросы, она будет всё чувствовать, а то чего не понимает, будет любить просто так, не требуя объяснений. И её никогда не будут звать этими дурацкими загадочными, “удивительными” именами, типа Лионелла, Элоиза, Элеонора или Эльвира. Тут Феденька опять сплёвывал и переходил на другую сторону, чтобы не слышать удушающий запах духов, который изрыгало очередное чудовище в модной шляпке, только что вынырнувшее из-за угла. Пусть его девушку зовут Света. Так светло становилось, когда он, о слух. “Света”. Так мирно и спокойно. Как же так вышло, что он дважды женился на больших шикарных женщинах, окутанных экзотическим ароматом, удавкой вьющимся на его шее.
Одну из них звали Абигайль, так далеко не заходила даже его детская фантазия. Абигайль. Нельзя сказать, что он был очарован ею, он был её побеждён, положен на обе лопатки, как борец, которого по ошибке поставили состязаться с борцом в более тяжёлом весе. У него не было никаких шансов устоять. Её ум, полученный при рождении и правильно развитый, вызывал у Фёдора Михайловича интеллектуальные судороги, когда он говорил с ней. Он никогда не получал такого удовольствия от общения с женщиной, и если бы не её высокая полная грудь, крупные упругие, как у лошади бёдра, мягкий живот с белыми шелковистыми барашками внизу, длинные красивые пальцы рук с раскрытыми финками накрашенных ногтей, он бы подумал, что это мужчина.
- Вы здесь уже два дня и ничего не говорите. Но мне нужно знать, когда Патрик вернётся?
Фёдор Михайлович оторвался от учебника исландского языка и, не глядя на Ксюшу, которая сидела в дальнем углу не большой застеклённой террасы и вышивала портрет Патрика, проговорил:
- Оказывается исландский язык самый архаичный язык из всех скандинавских, он совершенно законсервирован, и молодые люди могут читать древние тексты, без перевода. Удивительно. Люди уже думают по другому, а говорят так же, как и тысячи лет назад, как это возможно?
Он опять ответил вопросом на её триста пятнадцатый, может триста шестнадцатый вопрос, который она задала этому странному ни чему не удивляющемуся человеку, поразившемуся вдруг лингвистической особенности чуждой ему нации. Они опять замолчали, можно было слышать, как озеро шелестит под окном. Ксюша вонзала иглу в неподатливую ткань с упорством медсестры, ищущей вену у тяжелобольного. Она строчила, словно швейная машина, пристрачивая пальцы к круглому, натянутому на пяльцы полотну. Казалась, каждый укол доставлял ей особое удовольствие.
Фёдор Михайлович отложил книгу, подошёл к Ксении и сев рядом на мягкий диванчик, внимательно посмотрел на неё.
- Бедная девочка, мне совершенно не чего тебе сказать. В этом деле я не больше, чем микрочастица, задействованная в физическом опыте. Я давно уже просто бессмысленный физический объект. Мне кажется, все знают больше, чем я. Я уже давно ничего не знаю и давно уже ничего не понимаю. Когда-то, кто-то другой внутри меня жил и мыслил, но его давно уже нет...
Фёдор Михайлович замолчал, откинувшись на спинку, и холодно произнёс:
- Ты что и, правда, его любишь? Как это возможно?
- Он говорит по-русски.
- Я тоже говорю по-русски.
- Вы не понимаете, я не это хотела сказать. Его душа говорит по-русски. А ещё... Я его вижу, почти реально. Могу описать. - Она тоже облокотилась на розовую спинку дивана и прикрыла глаза.
- Он высокий, тонкокостный. Длинные красивые руки, красивые длинные пальцы. Светлые, как необработанный лён волосы, слегка закрывающие уши, не большие, похожие на морские раковины и если к ним приблизиться, можно услышать шум моря, очень отчётливо. Высокий упрямый лоб. Прямой и острый, как осколок горной породы, нос. Узкий волевой подбородок. Его смуглая кожа туго натянута на скулы. Карие, настороженные глаза, чуть вдавлены в череп. Кажется, что кто-то другой занял там, внутри него позицию для наблюдения. Немного не по себе, но я ему как будто нравлюсь. Его тонкие губы пахнут вишней, не ягодой, а веткой, если её срезать острым ножом и поцеловать надрез.
За окном стремительно темнело. Большое стекло отражало сидящие, как в инвалидных креслах, пальмы в круглых кадках, кусты чайных роз, с вытаращенными глазами разноцветных цветков и нежно розовый диван, на котором, рядом с девушкой сидел длинный и стройный, забросив небрежно одну ногу на другую, сложив руки на груди, и глядя на Фёдора Михайловича в упор пристальным, не мигающим взглядом - Патрик. Ксюша говорила правду. Волосы, цвета спелой пшеницы. Тёмные глаза, как два кома мокрой земли, глубоко воткнутые в череп, крупный прямой нос, с нервным вырезом крыльев. Жёсткая линия рта, с поджатыми тонкими губами. Фёдор Михайлович вскочил и, разбивая движением тела леденящую картину, вернулся на своё место в плетёное кресло под тонколистной драценой.
- Он очень чуткий и нежный, - продолжала Ксюша, - беспомощный, потерянный, нуждающийся в заботе, но конечно я не о том, кто безучастно созерцает из укрытия, а о том, кто там живёт, в заточении этого красивого тела... О его душе.
- Видимо я с ней не знаком. Патрик... Я его боюсь. Это очень опасный человек. Знаешь, как я впервые оказался в его теле? И где? И когда? Я тебе расскажу. Похоже, он, тут без меня, большая душка.
Ксюша схватилась за иголку и вновь принялась судорожно простреливать полотно, вся превратившаяся в слух. Фёдор Михайлович, справившись с минутным напряжением, опять принял комфортное положение, расслабив, всегда готовые к прыжку мышцы алертного тела, как путник, долго странствующий по дикому и неприветливому лесу, наслаждающийся уютом охотничьего домика, на который случайно набрёл.
- Тихо. Было совершенно тихо. - Начал он свой неторопливый рассказ.
- Извините... - Перебила его Ксюша, держа перед собой иглу, как занесённый для удара клинок. - Но как? Как вы это делаете... кхм... перемещаете сознание? Как это возможно? - Воспользовалась она его любимым выражением. - Это что магия? Вы маг? Алхимик? Волшебник?
- О нет. Ловкость рук и ни какого мошенничества. Я фокусник.
Он засмеялся, но, заметив Ксюшино напряжённое лицо с немигающими слепыми глазами, ему стало неловко, и он извинился:
- Простите, я хотел сказать физик. Тема моей диссертации, которую я защитил в 25 лет - “Квантовые корреляции запутанных частиц”. Полтора года назад мне удалось применить на практике мои теоретические исследования в области квантовой телепортации.
- В таком случае, вы не могли бы мне объяснить вкратце, суть этого эксперимента?
- Да, пожалуйста. - И он нехотя начал:
- До моего научного открытия было известно, что создание двух электронов в одном и том же квантовом состоянии невозможно в силу ограничения, накладываемого принципом Паули. Но я понял, что парадокс близнецов не возникает, если при клонировании снабжать копии отличительными признаками: пространственно-временными, фазовыми и др. Тогда генерацию лазерного излучения можно понимать, как процесс клонирования фотона-затравки, попавшего в среду с оптическим усилением. Если же к квантовому копированию подходить строго, то рождение клона должно сопровождаться уничтожением исходника. А это и есть телепортация.
Для начала, нужно искусственно создать "соотношение неопределённостей" электронов, то есть "запутать" их. Для этого необходимо было убедиться, что они идентичны во всех отношениях, после чего поместить две частицы вплотную рядом, облучая их одним лучом при условии сильнейшего охлаждения, миллионные доли градуса выше абсолютного нуля, которое устраняет хаотичное движение частиц.
“Сцепившись”, частицы остаются частью одной квантовой системы, так что все, что происходит с одной из них, влияет на другую. Причем это влияние предсказуемо и напоминает принцип домино. - Фёдор Михайлович был похож на проповедника, призывающего уверовать, не оскорбляя всемогущество Безграничного сомнением и пустыми объяснениями, подобными решету, в котором мы носим великие истины. Он уже не мог спокойно сидеть и расхаживал взад и вперёд вдоль застеклённой стены, хрупкой зеркальной преграды, между тем, что хотим знать и между тем, что узнать готовы.
- Тогда, проведённый мною не сложный эксперимент показал, что в принципе сцепленные частицы могут служить своего рода “транспортом”. То есть, посредством присоединения третьей – “информационной” – частицы к одной из сцепленных частиц, можно передавать ее свойства другой, причем даже без измерения этих свойств.
Коротко говоря, я нашёл способ извлечь часть информации, необходимой для передачи из объекта А, назовём его - Алиса, одновременно передавая – при помощи эффекта Эйнштейна-Подольского-Розена – оставшуюся часть информации объекту С, назовём его - Сэм, который никогда не был в контакте с Алисой. Затем, обрабатывая Сэма в зависимости от полученной информации, возможно привести Сэма точно в то состояние, в каком находилась Алиса до того, как из неё была извлечена информация. Сама Алиса уже не находится в прежнем состоянии, поскольку вследствие извлечения информации её состояние было нарушено, так что в результате происходит не дупликация, а телепортация. Итак, оставшаяся часть информации передается от Алисы к Сэму через опосредующий объект В, назовём его Боб, который взаимодействует сначала с Сэмом, а потом с Алисой. Правильно ли говорить “сначала с Сэмом и потом с Алисой”? Безусловно. Для того чтобы передать нечто от Алисы к Сэму носитель должен сначала контактировать с Алисой, и только потом с Сэмом, а не наоборот! - Возбуждался всё больше Фёдор Михайлович.
- При квантовой телепортации два объекта – Боб и Сэм – сначала соприкасаются, а потом разделяются. Боб отправляется на передающее устройство, а Сэм – на принимающее. В передающем устройстве Боб сканируется вместе с Алисой, которую необходимо телепортировать и из них извлекается некоторая информация, а состояние Алисы и Боба полностью искажается. Отсканированная информация посылается на получающее устройство, где она используется для выбора тех или иных режимов, которые затем применяются к Сэму, чтобы превратить Сэма в точную копию прежнего состояния Алисы. - Он остановился.
- Вопросы? - Забывшись, привычно оглядел аудиторию, но увидел только Ксюшу, сидевшую не шелохнувшись с прямой спиной. С лежащего на коленях полотна на неё смотрел Патрик.
Фёдор Михайлович поморщился.
- Извини. Я не могу выразиться ещё яснее, но я не думаю, что ты захочешь повторить эксперимент.
- А откуда взялся Сэм, в смысле Патрик? - Ксюша встала с дивана, пяльцы цокнули, ударившись о деревянный пол, заставив профессора остановиться.
- Ну... мне нужен был кто-то, с кем я мог создать “соотношение неопределённостей”, то есть запутаться. Но этот “кто-то” должен был находиться в другом пространственно-временном континууме, потому что в нашем не существует идентичного мне объекта. Создавая квантовую среду, и выступая фотоном-затравкой, я знал, что мой квантовый близнец сам найдёт меня. Но не в моих силах было ничего о нём узнать заранее. В каждом научном опыте есть элемент риска. И он действительно меня нашёл, и мы запутались и создали ансамбль, принадлежащий одной квантовой системе, спутавшись с Бобом - частицей-транспортом - при помощи моей “однофотонной пушки”. Затем Боб принялся за работу, передавая информацию от Алисы к Сэму, то есть, перенося информацию, образующую моё сознание к Патрику и обратно. Поскольку эта “работа” происходила при помощи макроскопического квантового туннелирования в нанопроволоках, мы ощущали себя проходящими сквозь тёмный глухой туннель, при выходе из которого обнаруживали себя, своё сознание, в другом теле, месте, а иногда даже времени. Я в теле Патрика, а он - в моём. Проблема в том, что мне так и не удалось научиться управлять и контролировать этот процесс, который был однажды запущен и продолжал работать без моего волевого участия. Сейчас я работаю в лаборатории на одном острове, где мы пытаемся повлиять и развить этот феномен, но пока безрезультатно. - Он подошёл к Ксюше и, взяв обе её руки в свои, мягко проговорил:
- Вот видишь, я тебя не обманывал. Я действительно ничего не знаю. Кто такой Патрик, откуда он взялся, когда вернётся и как это прекратить.
- Вы обещали рассказать о вашем первом перемещении в тело Патрика. Почему вы его боитесь?
- Хорошо. - Они опять сели на диван. Фёдор Михайлович подал Ксюше вышивание, стараясь не смотреть на изображение.
- Как я уже говорил, было тихо, - начал он опять свой рассказ, - когда я, наконец, остановился. Было совершенно тихо, ничего, кроме стука собственного сердца и тяжёлого дыхания не слышно. Тихо. Интересно, может быть так тихо уже давно, и за мной уже давно никто не гонится, подумал я. Усталость, в мышцах была такая усталость, что, кажется, бежал вечность и даже кости, как будто стали мягче, от горячего пота, долгое время питавшего их, и пять поколений преследователей умерло в пути. Темно. Почему так темно? Разве бывает такая темнота? В ужасе я пытался прорваться сквозь абсолютную кромешную темноту, какая бывает только в детстве, когда выключают свет перед сном, потому что ты уже не маленький. Но ты-то всё ещё маленький, и всегда будешь маленьким, ничего не изменится - всегда будет страшно, только мамы не будет за стеной.
Таким я себя и почувствовал в этом квантовом туннеле - маленьким и потерянным, где-то между телами и мирами. В этом чёртовом туннеле всегда охватывает паника, уже ведь знаешь что это, сто раз уже было, но всё равно страшно, животный панический страх, наверное, это похоже на смерть. Да, скорее всего. Только свет, который я увидел в конце туннеля, в тот раз был тусклым и красноватым, и не нужно быть физиком, что бы понять, что это ад, что бежал я в обратную сторону от рая.
Затем, свет рассеялся, и я увидел на дне этого кроваво-розового света белое пятно, на которое капал золотой дождь, оставляя после себя круглые маленькие капли, остывающие на холодном мраморе лица. Зелёные глаза, изумрудно хрустальные, с невыразимой любовью смотрели прямо на меня. Ни одна женщина не смотрела ещё так на меня.
Она втекала зелёной прозрачной рекой прямо в моё сердце. Перетекала в меня, собираясь совсем исчезнуть, раствориться без остатка. Огненно жёлтые водоросли волос покачивались, словно камыши на сильном ветру и от этого казалось, что река, текущая в меня горит. Но горел, на самом деле, я. Всё моё тело было охвачено сильным, страстным, не человеческим желанием, как будто тело, в которое я попал, находилось в самом пике сексуального возбуждения. Никогда ещё, ни одна женщина не вызывала у меня такого острого, непереносимого желания.
Я смотрел на женщину, которая неподвижно лежала прямо передо мной на высоком ложе и, не мигая, улыбалась, глядя на меня, стоящего не шелохнувшись перед ней. Её чуть припухший от возбуждения рот алел на, закапанном золотым дождём, белом лице. Никогда ещё ни одна женщина не вызывала у меня такого неодолимого желания впиться в её губы, выпивая залпом полноводную реку наслаждения, торопливо бегущую прямо в сердце, угрожая прорвать платину и унести тебя, как щепку или мусор, сбросив с огромной высоты водопада, который уже бурлил внизу живота, причиняя невыносимую боль от нестерпимого удовольствия.
Её обнажённое тело золотилось мелкими густыми веснушками, прыгающими, как солнечные зайчики, играя по красивым полным рукам; по двум облакам пышных грудей с голубыми жилками маленьких молочных речушек, впадающих в большую реку; по изгибам тонкой талии, втекающей в мягкое озеро живота с песочным берегом пушистых волос; по широким бёдрам, сулящим гостеприимный приют; по круглым коленкам; тонким щиколоткам и маленьким стопкам с горошинами пухленьких пальчиков...
Заворожённый, я не мог оторвать взгляда от этого, так богато, и в то же время изящно, накрытого стола. Никогда ещё ни одна женщина не вызывала у меня желания, опустившись на колени провести кончиком языка по всей линии безупречно женственного тела, такой смертельной необходимости ощутить её вкус. Мои колени ослабели, и я почти уже упал на холодный мраморный пол, как вдруг услышал:
- Патрик... - тихо сказала она, - я готова.
Звук её голоса оглушил меня, как если бы кто-то выстрелил мне в голову. Я пошатнулся и ринулся прочь, отталкивая от себя тяжёлые бархатные гардины, висевшие по стенам этого странного помещения, драпированного старинными гобеленами с пузатыми ангелочками, и зеркалами в тяжёлых рамах, в поисках выхода из этого чудовищного наваждения, заваливаясь и роняя какую-то, наверное, ритуальную утварь, какие-то серебреные кресты в инкрустированных подставках, золотые чаши с чем-то красным, льющимся на белый каменный пол.
Пытаясь очнуться от морока, скрутившего меня в этом проклятом чудовищном месте, я всё повторял и повторял:
- Господи, мама! Мама! Как же так, мама, Господи! Мамочки, что же это! - Потому что женщина, лежавшая на столе посреди этой дьявольской залы - была моей матерью.
- Господи, мама! Мама! Как же так, мама, Господи! Мамочки, что же это! - Без дурацких шляпок, пошленьких вееров и нелепых платьев, её было не узнать. Мне и в голову не приходило, что она так красива... Красива и молода. Молода...
И тут, выпутавшись из алых пелён, в которые оказался заверчен, суетясь, заматываясь всё глубже, я, наконец, оказался на широкой лестнице, по которой пулей слетел в низ. Огромные зеркала в каждом пролёте отражали странного перепуганного человека, летящего в тартарары в развевающемся чёрном плаще с пурпурно атласным подкладом и цилиндре, а в след канонадой продолжало греметь матеренным, таким знакомым, заученным, затёртым до дыр в ушных раковинах голосом:
- Патрик, стой! Патрик, ты кудаа! Паатрик! Не бросаай меняя! Я люблю тебя, Паатриик!
Контуженный, я выскочил на улицу. И замер, как вкопанный. Москва, моя Москва, которую я так люблю, не смотря на то, что она, как шлюха заслуживает только презрения. Но, знаешь - это любовь приходит и уходит, а шлюха, она всегда под рукой, на неё всегда можно положиться. Она не предаст, потому что не верна, не бросит, потому что не принадлежит тебе, не продаст, потому что сама продаётся. Так и Москва. Существуют Венеция, Париж, Лондон, Брюссель, Вена, Лос-Анджелес, Нью-Йорк... Но это, пока ты на коне в белой рубашке, а Москва она с тобой всегда. И в горе и в радости, до самой смерти, как шлюха, на дряблой груди которой, можно в старости тихо умереть и никто не заметит. А она стряхнёт тебя с лица земли и поспешит к другому. Потому, что нас много, а она одна.
Так вот, моя Москва лежала передо мной, как только что мать, прости Господи, такая... такая... молодая. На не очень оживлённой улице, как в выходные или праздники, ползали уродливые крабики “Жигулей”, каракатицы “запорожцев”, раздутые от важности “Волги” и ни одной, ни одной иномарки! Люди неторопливо, неторопливо! шествовали по Тверской, на которую я вывалился в шутовском наряде, как граф Дракула или фокусник какой-то. А девушки хихикали, жеманно прикрыв ротики ладошками и пожимая плечиками, семенили прочь. Парни в рваных джинсах громко ржали, сдувая с глаз длинные чёлки. Школьницы в коротких униформах с белыми кокетливыми фартучками, спадающими с плеч, напоминали бы горничных из порнофильмов, если бы не красные галстуки, тугим кольцом стягивающие нежные пионерские шейки.
И повсюду... повсюду висели плакаты с лопоухим обжорой Мишкой. Как его вообще допустили до олимпиады, он же совершенно не спортивный, а даже напротив, рыхлый, ленивый и хитро так улыбается, навесив на себя золотые медали с шоколадом под золотой фольгой.
И тут мне стало плохо. Я прислонился к прохладной стене дома и смотрел, как время стремительно отматывает меня назад - в год, в котором я родился.
- Господи! Мамочки, что же это! - Продолжал я шептать, вдавливаясь в холодный камень жителя прошлых веков...