СВЯТОЙ ПАТРИК В ПОИСКАХ РАЯ
ГЛАВА 12
- Изменение силы, приложенной к кантилеверу, может привести к сдвигу резонансной частоты. Сдвиг частоты может быть измерен с большой точностью по принципу гетеродин.
Мужчина возвышался на подмостках аудитории 4-55, как римский оратор, будоражащий покой обывателей и призывающий на новые битвы, ведущие к победе разума над человеческим инстинктом.
- Одной из важных проблем при практическом использовании кантилевера является проблема квадратичной и кубической зависимости свойств кантилевера от его размеров. Эти нелинейные зависимости означают, что кантилеверы довольно чувствительны к изменению параметров процесса. Контроль остаточной деформации также может представлять сложность, но...
Света, которая сидела за первой партой, на самом краю длинного ряда у двери, сквозь которую проскользнула за ничего не подозревающим профессором, слушала его речь, как божественную музыку, как поэзию, волнующую самые истоки души. Красивые слова, исходящие из тонкого чувственного рта преподавателя, томили девичье сердце, распускаясь хрупкими нежными цветами. “Кантилевер”...
- Источником фотонных кристаллов послужил титан-сапфировый лазер, а для их регистрации на выходе применялись кремниевые лавинные фотодиоды...
Боже!.. Её позвоночник вытянулся в сладкой истоме. “Титан-сапфировый лазер, фотонные кристаллы”... Света запрокинула голову и, не чувствуя более сил сопротивляться и квадратичной и кубической зависимости от свойств кантилевера, отдалась лавине фотодиодов, которая уносила её с квантовой скоростью в мир корреляций и параллелизма, поляризаций и детерминизма, комплементарных состояний и суперпозиций, волновых функций и ЭПР-парадоксов, соотношений неопределённостей и электрических возмущений. Мир копенгагенских интерпретаций, неопровержимо доказывающих наличие индетерминизма в природе, модальных интерпретаций Фраассена о только казуально изменяющихся состояний физической системы. Мир дружных статистических ансамблей, а не банальных единичных микрообъектов. Мир опытов Поппера, со своей редукцией волнового пакета, переопределяющей экспериментальную ситуацию, принципов Паули, проповедующего невозможность клонирования запутанных объектов, эффектов Казимира со своими виртуальными квантами с длиной не более зазора, мистических взглядов о нелокальности Пенроуза и знаменитого неравенства Белла. Света сидела, зажмурив глаза, вся превратившаяся в слух и чувствовала себя знаменитой кошкой господина Шрёдингера наполовину живой, наполовину мёртвой.
Она училась в литературном институте, как говорится, на другой стороне улицы, в смысле, на другом конце вселенной от Научно Исследовательского Ядерного Университета “МИФИ”. Сегодня утром она шла к своему доктору Ипполиту Матвеевичу в Онкологический центр. Собственно, это он находится через дорогу от МИФИ, на Каширском шоссе, где Света проходила ежегодное обследование - не появились ли метастазы - и как раз сегодня должна была узнать результаты. Но до доктора она так и не дошла, потому что увидела, идущего по улице того, кто уже давно победно шествовал по самым слабоосвещённым закоулком её души, и если она не могла разглядеть его лица, то смутно чувствовала его нездешность и уникальность, и теперь, когда он выступил из темноты, озаряя светом своих солнечно рыжих волос, золотым дождём ниспадающих на белый пергамент лица ржавыми каплями веснушек, источая аромат высоких мыслей, теснившихся в голове и тонкими струйками просачивающихся сквозь два зелёных глаза - она его тот час же узнала. Быстрыми большими шагами он продвигался вперёд, казалось, уже еле касаясь земли, отталкиваясь всё реже и реже, словно шагающий по небу пешеход, спешащий на пролетающую мимо комету. Он был похож на человека постигшего тайну, познавшего истину, узревшего лик Бога и разгадавшего Его замысел. И ей так мучительно, нестерпимо захотелось приобщиться этим дарам, что она немедленно последовала за ним, влилась в поток студентов, спешащих на лекцию, и теперь сидела на первой парте, на самом краю, так и не узнав результаты анализов, в прямом и переносном смысле, на половину живая, на половину мёртвая.
И игра началась. Она подарила себе эту последнюю в своей жизни, такой скупой на радости, игру, ибо Ипполит Матвеевич был беспощаден - “Год или два. Сложно сказать, насколько динамично будет протекать метастазирование...”. Она больше не могла себе позволить вживаться, ввязываться в жизнь, но играть... Играть с жизнью ей никто не мог запретить. И Света увлеклась. Сначала она узнала, как его зовут, там же в ректорате, а, проявив смекалку, уже втягиваясь в игру, узнала и адрес, и место работы. Фёдор Михайлович Данилевский.
- "Фёдор Михайлович Данилевский. Фёдор Мии…" - повторяла она как мантру, напевая везде, в метро, в книжном магазине, в библиотеке, в литинституте на занятиях и дома, заперевшись в своей комнате, лёжа с закрытыми глазами, обняв старого зайца Луврика.
- “Фёдор Михайлович Данилевский. Фёдор Михайлович Данилевский…"
Ей приходилось переодеваться, обманывать, выведывать, красться по пятам, и отворачиваться к витринам, стараясь не выдать себя. Подслушивать разговоры жены, разглагольствующей о своей “несносной” жизни, в парикмахерской. Глупая женщина. Неужели не достаточно просто видеть его утомлённое мыслью лицо, просто слышать его звонкий голос человека, прорезающего трясину невежества острым мечом разума. Да, Господи, что тут говорить, просто быть рядом, очень рядом, ощущать его запах, задерживая дыхание, что бы его энергия, просачиваясь сквозь твоё паразитирующее существо, окрашивала и твою ничтожную жизнь высоким смыслом. Касаться его белой тонкой кожи, отдавая дань каждому совершенному изгибу его упругого от природы мужественного тела. Восхищаться не уставая, поддерживать и вслушиваться, ввинчиваться в его жизнь, вкручиваться в его тело так, чтобы не возможно было понять, где начинается он, и уже кончаешься ты. Да, что там, кончаться, умереть, умирать в нем. Да, если уж и умирать, то лучше в нём. Постепенно, каждую минуту, перетекая в любимого, отдавать себя без остатка с радостью донора, спасающего дитя. Спасать, огораживать, оберегать, прислуживать, бросаться на обидчиков с бесстрашием маленького злобного пса, способного умереть за хозяина. Как жаль, что нужно умирать от какого-то банального рака, а не отдать жизнь за того, кто должен жить ради человечества. Страдать мучительно и долго, но каждую минуту боли терпеть ради него, что бы он жил - любил свою глупую жену, творил, делал открытия, приоткрывал завесы, вдохновлял и будоражил умы, и всё это благодаря ей, её смерти. И если нельзя было посвятить жизнь свою, то она посвящала свою смерть ему, Фёдору Михайловичу Данилевскому.
А потом он пропал. И её жизнь остановилась, стремительно обесцениваясь, замерла в нулевой точке. Это известие затопило всё её существо, и даже самые подвалы души. Как горящая лава, стекающая по ступенькам прославленного города Помпеи, омывало оно внутренние органы, уничтожая всё на своём пути. Её безжизненное тело покоилось в траве, и застывшие глаза протыкали собою небо, как два копья, которыми она, казалось, была прибита к прохладной зелёной плащанице. Пшеничные волосы колосились, как выжженные солнцем камыши, покачиваясь на густой, тёмно-зелёной поверхности океана. Ветер беспокоил их своим лёгким прикосновением, заставляя волноваться то, прикрывая, то, приоткрывая загорелое, спокойное лицо. Её тонкие пальцы были разжаты и в маленьких ладошках лежали две горсти мягкой прохладной земли. И тогда она решила написать эту книгу о нём, что бы оставить после себя что-то, что осталось бы существовать после её ухода, неразрывно связывая автора и героя в мире, в котором существуют и живые и мёртвые и те, кого никогда не было, вечно.
Света открыла глаза и посмотрела в окно иллюминатора и снова облака, освящённые сияющим над ними солнцем, пушились бело-розовыми пузырьками до самого горизонта. Воспоминания неподъёмным грузом опустились на сердце, сминая его под своею тяжестью. Время идёт. Неумолимо сыпется тонкой струйкой песка, осталось со всем не много. Она не имеет права уйти раньше, чем поможет ему во всём разобраться, сделает его счастливым и свободным. Она так мечтала умереть ради него и вот она, чудесная возможность. По всему выходит, что только она способна собрать воедино все нити этой поразительно странной истории, благодаря своему дару предвидения, доставшемуся ей от бабушки Елизаветы, который так медленно работает, как старый граммофон. А времени всё меньше и меньше, а вопросов всё больше и больше. И вот она уже летит со своим старым другом Олекойте в Швецию, она больше не может оставаться в тени. Что, в конце концов, происходит? Зачем Абигайль его похитила, зачем на себе женила, что она задумала?
- Она не должна отнимать у умирающего последний стакан воды! - Закричала Света на весь самолёт, исступлённо метаясь в тесном пространстве высоких кресел.
- Воды! Воды! Дайте девушке воды! - Слышалось со всех сторон.
Олекойте, перепуганным зверем нависал над Светой, как над раненным оленёнком, которого чуть не загрыз коршун. Попив воды, которую принесла переполошившаяся стюардесса, Света опять прикрыла глаза, её грудь вздрагивала и замирала, вздрагивала и замирала. Любопытные пассажиры, постепенно успокаиваясь, возвращались на свои места. Олекойте накрыл Свету пледом, предложенным заботливой бортпроводницей. Света затихла и погрузилась в тревожный сон.
Он прислушался. Тихо. Кажется, совершенно тихо. Какая гулкая тишина, плотная, как толстый слой земли, когда тебя хоронят заживо. Сердце ухнуло вниз. Господи, в такой темноте сложно понять, как долго оно будет падать, пока не достигнет дна, может быть вечность. Почему так темно? Разве бывает такая темнота? Габриэль силился протиснуться сквозь мрак, навязчивой пеленой застилающей глаза, и если бы можно было обнаружить руки, он с остервенением содрал бы этот чёрный кусок тряпки вместе с глазами. Руки. Он не мог пошевелить руками и, кажется, ногами то же... Паника. Дикая, не человеческая паника бывшего человека, ибо без рук, без ног, без зрения и слуха ты кто, что? Не жилец?
- “Но подождите, ужас - вот, же он кричит, где-то внутри меня, я его слышу, значит, я как-то существую, худо-бедно, но существую. Я осязаю... Подождите, подождите...” - он напрягся, - “прохладно... так, так” - подбодрил он сам себя, - “Приятно. Мокро и приятно”.
Окрылённый успехом, Габриэль напрягся ещё сильнее. Темнота неохотно начала рассеиваться и он увидел... Как-то странно, сразу с двух сторон, одно и то же пространство. Но какое пространство! Сердце, вернувшееся бумерангом, защемило от удивительной неземной красоты, когда он увидел цветущий сад, уютно расположившийся, видимо, в подводной части рифа, в котором рыбы самых причудливых форм и расцветок кружат у чашечек кораллов, словно колибри среди тропических цветов. Неровные поверхности камней были покрыты целыми полями нежно-розовых, жёлто-оранжевых, бордовых, словно пышные хризантемы, морских лилий - актиний. Их щупальца шевелились течением, и они походили на цветы, которые колышутся и стелются на ветру. По ветвящимся коралловым деревьям ползают красные морские звезды, лиловые офиуры, черные морские ежи, прозрачные рачки. Кругом пестреют россыпи ракушек, а в нежно-голубой воде висят, покачиваясь, большие скопления медуз... Боже, Габриэль всегда с удовольствием занимался дайвингом, уже много лет, и был прекрасным водолазом. Но даже он ещё ни разу не испытывал такое волнение от мира, в который был давно и безвозвратно влюблён. В это состояние абсолютной уединённости, какое испытываешь на глубине, в эту тишину, какой не бывает на поверхности и, конечно же, в покой и ощущение другого времени, даже, пожалуй, безвременья.
Он всегда чувствовал себя на суше неуютно, как будто всё время был вынужден превозмогать силу притяжения, что бы двигаться и, что самое ужасное, постоянно заставлять себя говорить. Как же он не любил говорить, смотреть в глаза, и просто терпеть не мог улыбаться. Улыбка, какая же это отвратительно глупая вещь. Неужели, люди не понимают, какими идиотами становятся, когда улыбаются. А Габриэль Ларкинсен не любил казаться идиотом. Он болезненно, до головокружения, до коликов в животе, боялся показаться дураком. Рядом со своей сестрой Абигайль ему стоило огромных усилий выглядеть достойно.
Он боготворил Абигайль. Она была его идеалом, его идолом. Она обладала всеми достоинствами, которыми он хотел бы обладать, словно, появившись на свет первой из двух близнецов, она забрала себе всё. Но Габриэль не был в обиде, у него, всё равно, не хватило бы сил поднять и нести ту ношу, которую несла сестра. Ему нравилось проводить в жизнь её замыслы, исполнять мечты, следить за развитием её научных проектов, быть её главным помощником, правой рукой, её тенью, ибо не было ничего более почётного, чем отражать Абигайль Ларкинсен. И он отражал. Он был настоящим близнецом, он был даже немножечко ею. И только, когда отплывал на своей яхте в море с острова Телос, на котором работал по поручению Абигайль и погружался в воду, он чувствовал себя самим собой, он чувствовал себя рыбой. Вот, как сейчас, например. Габриэль огляделся и снова прислушался к своим ощущениям.
- “Зеленоватая вода... вверху светло, внизу темнее... ни какой трубки во рту и пут акваланга, дышится легко, рот сам собой открывается и закрывается”
Он втянул в себя воду, - “вода течёт внутри головы и выходит через уши... нет, не уши - жабры!..”
- “Зрение расщеплено...” - Он не видел, что делается прямо перед ним, позади сплошное слепое пятно, но зато боковое зрение поразительно острое, он видел мельчайшие подробности, причём на огромном расстоянии. Цвета невероятно яркие и непривычное богатство оттенков.
- “Вкус... как странно...” - он различал невиданное разнообразие вкусов и как-то со всех сторон, как будто всей поверхностью кожи ощущалось сладкое, кислое, горькое, какое-то ещё не объяснимое, не смешиваясь.
Он сконцентрировался ещё сильнее и почувствовал, как боковые плавники легонько шевелятся, удерживая его на месте...
- “Я - рыба, я - большая рыба!” - Взорвалось его сознание неотвратимым осознанием очевидного факта.
- “Наверное, это сон и скоро он кончится” - Успокоил себя Габриэль и стал ждать.
Но время во сне, как известно, тянется медленнее, и пробуждение никак не наступало. А пока он решил немного освоиться и, используя неограниченные возможности сновидения побыть, наконец-то, рыбой. И тут его захлестнула волна нескончаемого удовольствия. Он попытался поплыть вперёд, просто подумал об этом и пришёл в движение, повернул вправо, влево, стремительно взмыл вверх и снова нырнул в глубину.
Потом он заметил другую рыбу, вьющуюся рядом с ним. Её хвост, задняя часть тела извивались мощными волнообразными движениями...
- “Неужели я тоже так делаю?.. Да!.. Это происходит само собой!.. Мне достаточно просто захотеть, как при ходьбе или беге в человеческом теле”...
Вдруг он замер на месте. Впереди, на него надвигалась еще одна рыба.
- “Просто гигантская... в воде, конечно, очертания обманчивы, но она явно намного крупнее меня... невероятные размеры... и от нее исходят сигналы голода... несется, мчится прямо на меня... да она хочет меня съесть!.. Плыть! Быстрее!..
Габриэль знал, что эта, на первый взгляд гармоничная красота и безмятежное спокойствие в любую секунду могут быть нарушены - на коралловых рифах повсюду идёт жестокая борьба за существование. Здесь обитает немало хищников, подстерегающих добычу. Например, полости коралловой плиты - излюбленное место проживания осьминогов; в узких расщелинах рифа водятся мурены - крупные рыбы со змеевидным телом, охотящиеся на крабов, рыб и каракатиц; не редкие гости в рифах и акулы... А рыба, которая преследовала сейчас Габриэля, была подозрительно похожа на морскую щуку - барракуду, крупную агрессивную хищницу, способную напасть даже на человека.
- “Она не отстает... сигнал близко, где-то сбоку... Боже!.. Еще одна!.. Сигнал уже у самых полосок на боках... Герда! Геерда!”
Здесь, в этом месте обычно люди просыпаются. Но Габриэль не проснулся. Мало того, его страх был так велик, а ощущения такими реальными, что он забыл, что спит, просто вылетело из головы вместе с пузырьками воздуха, в такой опасности не было времени рассуждать - надо было спасаться, и он ринулся к ближайшему цветку актинии, но вдруг, как-то явно, почувствовал, что нет, не сюда, нет... Он остановился, пристально изучая местность, и тут понял, осознал всеми фибрами, жабрами своей промокшей души, где, именно, находится его дом, самое милое и безопасное место во всей вселенной, бока заныли, и он бросился в заросли одной из актиний, ярко жёлтой красавицы с вульгарно разукрашенным, словно красной помадой ртом, зная, что та защитит постояльца своими смертельными для врага щупальцами с блестящими наманикюренными ногтями. И враг отступил. В самый последний момент, медленно развернулся и, виляя хвостом, исчез в тёмно-зелёной пучине.
- Где ты шляешься? - Услышал он скрипучий голос, такой знакомый и родной. - Твой-то того... мутирует в бабу, как там это у вас происходит, стонет и извивается, у меня голова раскалывается. За квартиру не плочено уже сколько, а он шляется. Чего с пустыми руками то пришёл, с голоду помирать тут теперь всем што-ли. Да успокой ты бабу свою, в конце концов, достали уже. Желающих знаешь сколько, отирался один давеча, пока тебя не было, дождётесь у меня. - Животное с внешностью цветка и повадками зверя всё скрипело и скрипело, убаюкивая. Габриэлю хотелось расцеловать каждый сосок у щупальца своего сварливого домика, но тут услышал тоненький голосочек, еле слышный фальцетик, где-то рядом. Его плавники напряглись, сердце сжалось и он, раздвинув своей острой рыбьей мордочкой, трепещущие колосья актинии, увидел жёлтое пузико, чёрную спинку и две голубые фосфоресцирующие полосочки своего друга. Габриэль почему-то не сомневался, что это друг, причём очень близкий друг и даже, кажется больше, самое родное существо, что-то тайное, что не принадлежит никому, ни Абигайль, ни отцу, никому на свете, только ему. Слёзы текли из глаз и как две реки впадали в море, когда он смотрел, как корчится и вздрагивает красивая, коралловая рыбка. “Амфиприон алларди”, Габриэль знал, что это была.
- Ааах! Это ты! Но как же? Как же так? Я думал ты погиб. Я уже ничего не могу поделать, процесс запущен, я превращаюсь в самку.
Габриэль вспомнил, что амфиприоны рождаются гермафродитами, а после гибели самца становятся самками.
- Но это, же, здорово! Я жив! И теперь у нас будут дети, тысячи детей! Потерпи, скоро всё кончится. - Он уже и сам не понимал, что происходит, но ему было уже всё равно, здесь была его родина. Пусть закопают живьём, только бы не нарушали этот летаргический сон. Пусть оставят, в конце концов, его в покое. Здесь есть всё, что ему нужно. Семья. Настоящая. Он посмотрел на Алларди, затихающего в блаженной истоме, утомлённого, пережитой только что, операцией по смене пола. Да, он будет звать его Ал, или теперь, наверное, Элла. Он улыбнулся внутренней широкой улыбкой. Здесь можно даже улыбаться.
- Элла, дорогая, тебе нужно отдохнуть. - И он пристроился рядом, укрывая новорождённую девушку лепестками морской лилии. Дети... Теперь у них будут дети.
Габриэль всегда мечтал иметь детей, кого-то, для кого он будет абсолютным авторитетом, предметом безусловной любви. Но там на суше, его гомосексуальная ориентация не оставляла надежд, его друзья были по большей мере случайны и кратковременны. Своим богатством он привлекал к себе, в первую очередь, негодяев и мерзавцев, которые притворялись нежными и чуткими, чувствуя, как настоящие мошенники, что именно в этом, сдержанный и скупой на выражение эмоций, Габриэль и нуждается. Но чем ближе они оказывались к деньгам, тем сложнее им становилось держать маску и Абигайль приходилось спасать брата, который обладал, какой-то удивительной способностью доверять и погружаться в сладкий и липкий сироп отношений.
- Герда! Геерда!.. - С тяжёлым глухим вздохом, как утопленник, всё ещё борющийся за свою жизнь, Абигайль вынырнула из мутного болота сна, задыхаясь и хватая руками воздух. - “Герда! Геерда!” - Всё ещё звенело в ушах.
- Кай, мальчик мой... - Пробормотала Абигайль, приходя в себя, но звон не прекращался. Она бессмысленно моргала глазами, пока звук, постепенно сужаясь, втекал в маленький серый кусок пластмассы, пытаясь разорвать его изнутри. Окончательно вернувшись, Абигайль взяла себя и телефон в руки, и твёрдым голосом ответила.
- Алло. Я слушаю, говорите.
- Миссис Ларкинсен, извините ради Бога, это Питер. У нас тут на острове такое!.. Такое... - В трубке забулькало. - Мы не знаем, что делать, миссис Абигайль приезжайте, эксперимент вышел из-под контроля... - Питер икнул. - Господи, что же делать, что же делать, тут такая паника...
- Так. Всем оставаться на своих местах. Хотя, что я говорю, куда вы можете подеваться, это же остров. - В ответ она услышала глухой стон:
- Но... господин Ларкинсен пропал... господин Данилевский тоже пропал. - И он опять запричитал - Что же делать, что же делать, я ничего не понимаю, тут такой, такой... хаос.
- Успокойся. Без меня ничего не предпринимать. Через час вылетаю. - Абигайль стояла одетая, зажав мобильный телефон плечом, и одной рукой подкрашивала губы, а другой насыпала кофе в кофемашину. Положив трубку, она схватила себя за голову и опустилась на стул.
- “Началось. На-ча-лось.” - Сердце бешено колотилось. Наконец-то они сдвинулись с мёртвой точки. Это было уже не важно, что случилось. Страшно. Чудовищно, парализующее страшно, но не важно. У них получилось тронуться с нулевой точки. Эксперимент начал развиваться. И надо же, как раз тогда, когда она уже совсем отчаялась. Полтора года напрасных усилий, невероятных денежных и умственных затрат и ничего, бег по кругу вокруг собственного хвоста. А ведь у неё были такие надежды, когда ей удалось заполучить Фредди Данилевского с его ошеломляющим открытием, таким многообещающим. А это было не просто, пришлось женить его на себе, соблазнить и женить, а потом, шантажируя удерживать. Она была так вдохновлена, потому что уже давно вынашивала свою мечту, свою идею, до неприличия несбыточную. Но с расчётами Фредди всё стало, так возбуждающе возможным и вся её любовь к идее обрушилась на милого рыжего Фредди в своём сексуальном эквиваленте. Абигайль воспряла духом, у неё выросли крылья, и всё завертелось. Она вышла замуж, купила остров, построила там оснащённый новейшими технологиями научный исследовательский комплекс им. Роденберга, её любимого профессора в колледже, засекретила его, поселив на острове, кроме группы самых продвинутых во многих областях науки учёных, различных деятелей искусства, выступая меценатом и поклонником Терпсихоры. Артисты её уважали за поддержку самых несусветных артпроектов и не лезли не в своё дело, а вообще много пили, курили и неистово, с большим энтузиазмом, делающим честь любому большому художнику, занимались только собой.
Но эксперимент, начавшийся так грандиозно, вдруг зациклился, как старая пластинка, застрял на одном месте и, никак, не хотел развиваться. Фредди капризничал, Габриэль, которого она назначила главным исполнительным директором, просился домой, переспав на острове со всеми творческими личностями в поисках высокой поэзии, душевной музыки и страстных танцев. Абигайль разрывалась между управлением прожорливого монстра, отцовского холдинга и возможностью заниматься наукой, которую отец считал блажью и прихотью. И вместо того, что бы уединиться в хрустальной тишине ослепительно белой лаборатории и отдаться во власть ума, который здесь делает то, ради чего создан - размышляет, вдумывается, рассуждает, вникает, докапывается, доходит до сути, замирает перед красотой уравнений и формул, наслаждаясь величием и сакральностью законов природы. Но ей приходилось использовать ум, для того, что бы считать, складывать, умножать, исхитряться, изощряться в обманах, выгадывать и жульничать. А всё потому что, она была вынуждена работать, так как отец, лишив её наследства, шантажировал и эксплуатировал её недюжинный ум и работоспособность, что бы отойдя от дел, проводить дни и ночи, исполняя свою заветную мечту - ходить в море на рыбацком старом катере, подставляясь всем ветрам и управлять стихиями, как некогда людьми. Он жил в Финляндии счастливой беззаботной жизнью, просоленный и обветренный ел простую деревенскую пищу, спал на деревянных нарах в маленькой лачужке на берегу финского залива, веселился в дешёвых трактирах, выпивая с моряками и флиртуя с местными карменситами. Вообщем, занимался тем, чем никогда не мог себе позволить, будучи крупным бизнесменом, влиятельным вельможей и миллиардером. У него не было Интернета, телефона, телевизора и ноутбука, всё это ему было не нужно, ибо укорачивает жизнь, а в 75 счёт идёт не на годы и даже не на месяцы, счёт идёт, порой, на часы, и дорога каждая минута, которую ты выгрызаешь у жизни, совершенно нагло, тайком, исподтишка выкравшей у тебя лучшие годы, от которых, например, лично ему ничего не досталось, кроме, конечно, денег. Но, если бы бедные люди знали, насколько это бесполезное, мало того, вредоносное для человека порождение ехидны-жизни, торгующейся со смертью своими детьми, они были бы счастливы, вот как он сейчас.
Раз в месяц к нему приезжал поверенный во всех его делах, старый друг Вильде Паателяйнен порыбачить и порассказать о том, как ведётся его бизнес, а знал он об этом всё, всё видел, подмечал, пристально следил за Абигайль и с азартом пса, несущего в пасти кость хозяину, доносил, грустно улыбаясь, мол, что взять с несмышлёной девчонки.
- Мамочка, что случилось? Это полярная ночь и пора идти в школу? А ты можешь купить мне сегодня северное сияние, как фейерверк на прошлый день рождения?
Шрея стояла босиком, одетая в длинную, белую ночную рубашку, и жмурилась от яркого света.
- Дорогая... - Женщина раскрыла руки, и девочка запрыгнула к ней на колени. Абигайль прижалась к маленькому тельцу, ощущая, как сила мощным потоком втекает в неё из этого маленького заводика, производящего энергию, так ей сейчас необходимую. И кто, вообще, сказал, что взрослые нужны детям, что бы поддерживать и опекать? Нет, это совершенно не так. Это взрослым нужны дети, что бы выживать благодаря их детской заботе, их душевному богатству, которое с годами истощается, их милосердию и нескончаемому, не убиваемому жизнелюбию.
Когда Фредди ездил в Камбоджу, он спас от смерти маленькую девочку, которая лежала посреди улицы, обессиленная от голода и смотрела на облака, мечтая хоть раз на них прокатиться, и ей даже казалось, что она плывёт на мягких белых подушках в страну, где никогда не бывает больно, и улыбалась. Её ручонки были раскинуты в стороны, как будто она обнимала небо, по которому плыла, и людям приходилось перешагивать через неё, ворча и сетуя на досадную помеху. Фредди, конечно не смог пройти мимо. Он сгрёб девочку на руки и побежал, так что она, теряя сознание, была уверенна, что несётся по синему небу на белых облаках в страну, где никогда не бывает больно. Впрочем, она не ошиблась и он, выправив все необходимые бумаги, за небольшую вообщем-то, плату, подлечив в местной больничке, привёз её к Абигайль, как ребёнок приносит домой полуживого котёнка, которого спас от дворовых щенков, вырвав из тугого лохматого клубка.
- Милая, мне нужно ненадолго уехать, а ты останешься с Анной Григорьевной, и будешь вести себя хорошо. Как воспитанная девочка, а не как чумазый котёнок, который лазает по деревьям и делает всё, что ему вздумается. Я могу на тебя положиться?
- Положись на меня мамочка, я уже большая и ты меня не раздавишь. - Шрея спрыгнула и, заглядывая Абигайль в глаза своими глазками-рыбками, упираясь руками в колени, слегка подавшись вперёд, проговорила:
- Ты же едешь к папочке? Да? Передай ему от меня привет и скажи, что я ждала его, сколько было возможно, и что больше такой возможности нет. Привези его мамочка.
Через полчаса Абигайль сидела в частном самолёте и, прикрыв глаза, пыталась сосредоточиться, но в ушах по-прежнему звучало “Герда, Геерда!”.
- Кай, мальчик мой... - Пробормотала Абигайль.
Это была их детская игра, в бедных и несчастных детей Кая и Герду, которые любят друг друга и готовы друг за друга на всё. Это был их способ объединиться и спастись в мире жестокого отца, скупой на ласки матери, роскоши огромного дома, где тебе нет места, где ничего нельзя трогать и никуда нельзя садиться, весёлых праздников, когда о маленьком имениннике, могут ни разу и не вспомнить за весь вечер, нарядных, бездушных игрушек, созданных руками известных дизайнеров, в последнюю очередь предназначенных для детей, строгих гувернанток, похожих на суровых сержантов, унижающих и муштрующих своих солдат. В мире, где можно купить всё, кроме тёплой руки у себя на голове, поцелуя перед сном, заинтересованности твоими детскими, такими важными делами. В мире, где тебя учат зарабатывать, а не любить. И близнецы прятались в построенном своими руками ветхом домике, натаскав туда нехитрой утвари, которую они собирали, как заядлые коллекционеры антиквариата. Абигайль вспомнила, как однажды, Габриэль прибежал после занятия математикой с частным преподавателем, которую Габриэлю ни как не удавалось постичь, распахнул кривую дверь сарайчика и пропищал:
- “Герда, сестрёнка, нет ли у нас чего-нибудь поесть?” - И она ответила, обнимая брата:
- “Дорогой мой, у нас осталось две корочки чёрного хлеба, это как раз столько, сколько нам нужно, мы такие счастливые”
И она усадила своего Кая в потёртое продавленное кресло, которое они упросили сюда затащить Ганса садовника, когда он выбрасывал его на помойку, укрыла уютным клетчатым пледом и стала читать вслух сказки их любимого Ганса Христиана Андерсена.
- Кай, мальчик мой... Что же там у вас произошло?
Её близняшье сердце затрепетало от страха, она знала, что её брат, всегда казавшийся таким сильным и невозмутимым, был, на самом деле, беспомощным и ранимым, он не чувствовал в себе опоры, это она всегда была его стержнем. Неужели ей не удалось его уберечь?.. Господи, какую же ответственность, за такое огромное количество людей, она на себя взвалила... Имела ли она на это право, подвергать их всех такому риску? Да, она поставила на карту всё, всю свою жизнь, но имела ли она право ставить на карту жизни других людей, доверявших ей или продавшихся за деньги... Сколько стоит её мечта? Как дорого она посмеет за неё заплатить...
Абигайль посмотрела в окно. Какой-то маленький самолёт Африканских авиалиний шёл на посадку, в то время как её самолёт набирал высоту...
Всё. Она отдаст всё и всех. Она заложит свои чувства в ломбард, может быть, когда-нибудь удастся их выкупить... А пока... Она поставит на карту судьбу человечества, ради него самого.