СВЯТОЙ ПАТРИК В ПОИСКАХ РАЯ
ГЛАВА 10
- Олекойте, у нас есть что-нибудь поесть? Или пить что-нибудь попить? Или петь что-нибудь попеть? Или...
- Что ты хочешь, что бы я тебе спел? - Сказал Олекойте, возникая, словно из-под земли.
- Хочу есть. - Промурлыкала Света, потягиваясь.
- О, я пять раз подогревал еду. Ты писала несколько часов, не останавливаясь. - Прокричал он уже из маленькой кухоньки в квартирке, которую снимал, когда приезжал в Найроби по делам.
Света закрыла компьютер, маленький, удобный для путешествий эйербук, и огляделась. Эта комната могла находиться в любом конце света, настолько она была безлична, но ей, так много времени прожившей в больницах, было, пожалуй, даже уютно. Она не понимала девочек, которые увешивали стены в палате цветными плакатами, с изображёнными на них улыбающимися во весь рот, дядями и тётями, ей было за них так неловко, ведь здесь каждую ночь кто-нибудь плакал. Стыдно было за людей, смотрящих с фотографий в рамочках на тумбочках, которые так редко приходили, что девочки были вынуждены брать их в руки и разговаривать с кусочками дерева и стекла. Весь этот “уют” был таким жалким. У Светы над головой белел потолок в трещинах, к которым она придумывала каждый раз разные шифры и выходили всегда разные послания. На тумбочке стоял стакан, с опущенным в него кипятильником, таблетки, которые ей давали, вызывали ужасную жажду. Внутри, в ящике без отделений, лежали учебники, тетради и блокнот, в который она записывала, всё, что приходило в голову. Под кроватью произрастала пыль, урожай которой, нянечка в сером мятом халате, приходила собирать два раза в неделю, опускаясь, почтительно, на одно колено, кряхтя и причитая. Да, это был её мир. И не нужно было его украшать, ибо всякий мир имеет право на существование. И мир страдания то же. Она верила, что все люди живут во всех мирах по очереди. Тогда была очередь страданий и боли, тошноты от химиотерапии, головокружения и галлюцинаций от операций. А теперь она в Африке! Мир приключений! И отгадка в том, что не нужно смешивать разные миры, нужно проходить сквозь них с уважением и тогда они отпускают тебя с благодарностью.
- Света, перестань думать, поешь. - Сказал, заботливый друг, ставя на письменный стол поднос с едой.
- Ой! Олекойточка! Что бы я без тебя делала? Ты послан мне самим твоим Богом Энгаи! - Она с шумом отхлебнула густую горячую похлёбку и зажмурилась от удовольствия.
Спустя час они уже были в приёмной профессора Маатаи. А ещё через полчаса, Света сидела в кожаном кресле в кабинете профессора, сытая и довольная и, слушая не знакомую речь, журчащую, как быстрая речка по камешкам, боролась со сном. У неё не шло из головы то, что она написала. “Однофотонная пушка”. Не то, что бы она понимала, что это значит, но звучит очень уж красиво. - “Наверное, это пушка, которая плюётся фотонами, только одними фотонами” - Размышляла она в полудрёме. - “Как же определить, что из всего этого, правда, а что художественный вымысел?” - Она знала жену Фёдора Михайловича, Марину, да очень эффектная женщина, досталась ему вместе с лабораторией, в институте, которым руководил её отец.
- “Пожалуй, она могла закатить такую истерику, очень не приятная особа, совершенно не ценила гений мужа и была “полипом” на теле Науки. Но если всё это, правда, значит правда и то, что он это сделал, своё главное открытие. Да, поговаривали, что он “на пороге”, но никто не верил. Никто не верил и не любил его” - Света поёжилась и ещё глубже зарылась в глубокое кресло. Доктор Маатаи и Олекойте продолжали громко разговаривать на своём диалекте, она не была уверена, что обсуждают они её дела. Но, уже поняла, здесь, в Африке никто никуда не торопится. - “Как же теперь его найти, если он скачет между телами и мирами? И разве не нужно это прекратить? По-моему, всем от этого только плохо. Да и что, вообще, происходит? Кто-нибудь этим занимается? Пытается разобраться в причинах и последствиях этих не контролируемых перемещений? И что за странные преследователи? Они же опасны. А Патрик? Откуда взялся Патрик?”
- Вы помните международную конференцию “Квантовая механика. Миф или реальность”? Нас интересует один русский учёный, мистер Данилевский. - Задал вопрос Олекойте, когда они с профессором обсудили всех общих знакомых.
- Да-да, я очень хорошо его помню. Приятный молодой человек, жаль, что он тогда, так и не выступил. А тема была очень занятная: “Квантовая телепортация”.
- А вы знаете, кто такая Абигайль Ларкинсен? Она тоже была на той конференции?
- Да, это очень известный учёный астроном. Я не помню, с чем она тогда приезжала, кажется, тема нашей конференции как-то пересекалась с её научными исследованиями. А над чем она работала? Нет, не помню, извините. Я знавал одного астронома из Швеции, у него были отношения с одной из моих племянниц, глупышка сбежала в холодные края... - Они опять перешли на родной язык, и речка вновь зажурчала по камешкам.
Света сама не заметила, как провалилась в глубокий сон.
Абигайль бежала по лестнице. Слёзы, ослепляя, текли по напудренным щекам, оставляя канавки и размывая дорогу. Высокие каблуки соскальзывали с ослепительно белых мраморных ступенек. Стеклянные стенки металлических перил отражали крепкие стройные ноги, неуверенно балансирующие на острых шпильках, стремительно несущихся вниз. Волосы, прядь за прядью, выпадавшие из строгого узла, замысловатым узором венчавшего макушку, белыми крыльями парили позади, не касаясь вздрагивающих плеч, едва поспевающих за ногами. Руки, вынужденные взять на себя функцию глаз, цеплялись за кожу круглого столба, вокруг которого вилась лестница, спиралью уходящая в зияющую полость пола, разделяющего этажи, оставляя глубокие царапины. Вся эта шаткая конструкция, подпрыгивающая, подламывающаяся, производила подобие музыки, состоящей, из неровного, синкопированного повторяющегося вздоха, непродолжительной задержки и длинного выдоха, сопровождавшегося низким утробным звуком, на фоне уверенно держащих ритмическую сетку металлических набоек на барабанных палочках от Джимми Чу.
Оказавшись в самом низу, Абигайль остановилась. Оркестр, недовольный дирижером, прервавшим творческий экстаз, издав последние не стройные звуки сморкавшегося носа в платок, замолк. Умелой рукой, женщина поправила причёску и, войдя в зал для совещаний, прошла твёрдой походкой вдоль длинного тяжёлого стола и села во главе, в кресло с высокой спинкой. Сзади за окном, занимавшим всю стену, простиралось северное море, игриво поблёскивающее на ярком солнце, опоясывающим золотым обручем верхнюю часть головы сидящей. Офис находился на одном из четырнадцати островов, на которых лениво возлежал город Стокгольм.
Тридцать две пары глаз, испуганно, уставились на мадам Данилевскую, генерального директора холдинга “Solomon Enterprises”, названного так в честь основателя и владельца Соломона Ларкинсена, отца Абигайль.
Лёд, таявший ещё пару минут назад, стремительно замерзал. Синие глаза, сливавшиеся с синевою моря за спиной, вновь обрели способность видеть, причём видеть насквозь. Господин Йохан Паркинсен, заместитель финансового директора Бригге, находящегося в очередном свадебном путешествии на карибах, ушёл от жены. - “Его галстук не совсем подходит к рубашке, Хильда всегда за этим пристально следила, значит, он сможет сегодня задержаться по дольше” - Маленькие глазки, словно выдавленные из тюбика, господина Матте Воллонсена бегали из стороны в сторону живее обычного. - “Значит отчёт по новой сделке, который так нужен сегодня, не подготовлен” - Она перевела взгляд на пышущую не здоровым видом крупную молодую женщину, не сводящую глаз с печенья, лежавшего в тарелочках на столе, рядом с бутылочками воды. - “Ну, ни чего, мисс Хилари Бокс, судя по всему сегодня села на диету. Думаю, она с остервенением наброситься на работу. А вот, Лейла Тёрнстрем, провалит сделку - влюблена, цветок в волосах, тьфу, но что ещё хуже, спит с противной стороной, раз уже знает, что сделка перенесена на завтра, поэтому и не надела деловой костюм, а явилась с глубоким декольте там, где нужен скафандр”
Собственно говоря, можно было закончить совещание, всё и так ясно, но подчинённым нужны голосовые команды. Хотя кое-кто из них уже научился читать мысли хозяина, мистер Хиггинс перестал улыбаться, чувствует, сучонок, что уже уволен. Вся американская линия переговоров летит к чёрту, а этот проклятый янки, только и делает, что улыбается во все свои тридцать два отбеленных зуба.
Она ненавидела всех этих людей, да и, собственно всех остальных людей то же. Ненависть. Только одну её она и любила, свою Ненависть, которая помогала ей жить, и с самого детства была её единственным другом, в семье, в которой, если считать деньги злом, было много зла, очень, очень много зла.
- Собрание окончено. - От неожиданности все замерли, как в детской игре, в глупых несуразных позах. В комнате стало ещё тише. Слышалось, лишь, лёгкое потрескивание. Казалось, от звука её тихого, чуть подсевшего, от недавних рыданий, голоса, море за окном стремительно покрывалось льдом, испуская хрустящий стон.
- Никто не уйдёт отсюда до тех пор, пока сделка не будет завершена. - “Посмотрим, как Лайла будет выглядеть завтра со своим цветком и подвядшим за ночь декольте” - Разумеется, кроме мистера Хиггенса, он уезжает домой. Нам вас будет очень не доставать, Генри. - Она встала, и той же твёрдой походкой, что и вошла, не спеша, прошла к выходу, и скрылась в проёме двери, выходящей на лестницу.
Люди постепенно начали оживать, и только мистер Хиггинс продолжал сидеть в напряжённой позе, тупо уставясь на тарелку с печеньем. Товарищи, молча, касаясь его плеча, не стройными группками покидали зал для совещаний, который уже давно не оправдывал своё название, мадам Данилевская не нуждалась в советах. Отец хоть и лишил её права на наследство, не мог лишить ума, доставшегося ей от него.
- Bitch. - Произнёс Хиггинс, поднимаясь.
Едва Абигайль вышла из зала, слёзы опять градом хлынули из глаз. Всё рушится. Всё. Разве может что-то на этой дурацкой земле стоить таких усилий! “А стоит ли бессмертье битвы?” стучали у неё в голове, чьи-то слова. Легко всех ненавидеть. Когда все ненавидят тебя, легче лёгкого. Но когда ВСЁ против тебя. Всё... Каждая песчинка, каждый живой организм заняты исключительно только собой. Бескорыстие и альтруизм - вот, два вымерших мамонта, которых можно увидеть, только в домах-музеях великих людей. Иногда ей кажется, что люди тоже вымерли, а это какие-то мутанты, выжившие после Великой Духовной Катастрофы. Абигайль никогда не занималась собой, не делала ничего, ради своей выгоды. Абигайль Ларкинсен-Данилевская была святая. Да-да, бывают не канонизированные святые, святые не для людей. Не всё же, в конце концов, на этой идиотской планете, должно быть для людей. А деньги... Деньги приходили сами и отдавались ей по любви. Ненависть и деньги были её лучшими друзьями. Но даже они бессильны, когда ты идёшь против потока, сквозь плевки и ругательства толпы, которую ты беспокоишь своим беспокойством. Когда ты беспокоишься один. Когда всеми силами своей беспокойной души, стремишься достичь того, о существовании чего другие даже не подозревают. А если бы подозревали, то сделали бы всё, что бы этого не произошло. Когда ты один знаешь то, чего другие знать даже не хотят. Не то, что бы Абигайль была одинока. Нет, мир воображения и ума был гораздо шире мира людей. Когда у тебя есть Деньги и Ненависть, люди тебе не нужны. Она использовала людей, но вы даже не представляете, на какой мизер сил и энергии, способен человек. А её цель требовала затрат, невероятных затрат. Всё, что у неё было, все свои ресурсы она исчерпала и свидетельство тому эти слёзы. В последний раз она плакала в колледже, когда отец не приехал на выпускной, а ей так хотелось, что бы он увидел, как ей вручают диплом с отличаем, ведь, она сделала всё, что бы быть достойной внимания своего отца, которого так, и не получила. С тех пор, свои радости и успехи Абигайль Ларкинсен делила только с собой. Каждый большой успех в своей жизни она отмечала глубоким порезом. Ей уже приходилось носить два широких золотых браслета на левой руке. Но её достижения были памятны, а боль поднимала цену. Цена. Сколько ещё нужно заплатить, что бы её мечта стала реальностью. Слёзы с новой силой полились по щекам, источающим сладко-горький аромат дорогой косметики и дешёвого горя. Банкрот, ей больше не чем было платить, она отдала всю себя этому делу и как, Алиса Льюиса Керола, из титана, стремительно превращалась в маленькую девочку.
- Милая леди, не подскажите, где тут у вас спасательные шлюпки? Я боюсь утонуть в море слёз в свой первый рабочий день.
Абигайль услышала всплеск, кто-то плыл ей навстречу. “Боже, неужели, всё ещё можно спасти?” - подумала она, всё ещё пребывая в состоянии помутнённого сознания из-за кессонной болезни, вызванной глубоким погружением в себя.
- Говорят, Швеция, занимает первое место в мире по числу самоубийств, видимо высокий уровень жизни побуждает перейти на ещё более высокий уровень. Ой, простите, в непривычной обстановке, я всегда несу чушь, а тут такое... Настоящая блондинка так горько плачет, только шведки бывают настоящими блондинками, в Америке все крашенные.
Абигайль вздрогнула. Она медленно подняла заплаканное лицо, два синих алмаза смотрели на молодого человека, пожалуй, слишком молодого, и были способны разрезать его пополам, как хрупкое стекло.
- Я финка. - Сказала она спокойно, с лёгким нажимом. Но парень ни чего не заметил и продолжал лепетать:
- О, приятно познакомиться, - сказал он по-фински, с лёгким американским акцентом. - Вам уже лучше? Красивые женщины не должны плакать. Это вступает в противоречие с чувством прекрасного. Меня зовут Стивен. Стивен Шин. - Произнёс он гордо, переходя опять на шведский.
Его акцент и вся эта бестолковая болтовня странно её убаюкивали. Она прислонилась спиной к прохладному столбу и прикрыла глаза.
- Почему ты не воспользовался лифтом?
Стивен, который сидел рядом, тоже прислонился к противоположной стене.
- Хотел собраться с мыслями и успокоиться. Меня прислали из американского офиса на место мистера Хиггенса и сейчас у меня встреча с миссис Абигайль Данилевская-Ларкинсен. Но, честно говоря, мне очень трудно не волноваться, я только неделю назад окончил Йельский университет и ещё ни дня не работал в своей жизни. Конечно, на родине меня считают очень перспективным, ну, и знаете, со свежим взглядом, сейчас у нас в стране это модно, перекладывать всю ответственность на молодых. А как она? Мадам? Говорят, съела нашего Хиггенса, не поперхнувшись?
- Окей. Ты принят. - Сказала мадам Данилевская, вставая. - Для завтрака, ты ещё слишком не зрелый. Боюсь, может случиться несварение. - Проговорила она чуть громче, уже скрывшись за изгибом винтовой лестницы.
- Уау... - Пробормотал Стивен, задрав голову, всматриваясь в отверстие в потолке, где ещё мелькали острые шпильки, возносящейся на небо Богини.
- Нельзя ли узнать её адрес? - Втиснулся Олекойте с вопросом в монолог профессора Маатаи, посреди замысловатых перипетий семейных отношений и научных проблем мирового масштаба.
- Я попрошу секретаря, он поищет. Жаль, что больше ничем не могу помочь. - Профессор пожал руку, широко улыбаясь.
- Кажется, я знаю, где она. - Света таращила на них свои, мутные спросонья, зелёные глаза.
ГЛАВА 11
Тихо. Было совершенно тихо. Ярко синее небо, прямо перед открытыми глазами, висело так низко, что казалось можно лизнуть этот синий шарик мороженного. Лёгкая улыбка сверкала на лице, как отражение солнца. Тёплые волны ласкали обнажённые ноги и, добегая до паха, стыдливо отступали назад, что бы через мгновение вернуться и продолжить ненавязчивый флирт. Тишина. Тишина и блаженство...
- “Стоп” - Патрик резко вскочил на ноги.
- “Блаженство - это что-то новенькое. Что происходит? Такого раньше не было...”
Он стоял голый на пляже. Вокруг ни души. Повернувшись спиной к морю, он увидел только искорёженные солнцем низкие сосны, переминающиеся босыми ногами, как бы стряхивая песок со своих корней и не решающиеся подойти ближе к поблёскивающей воде и за ними высокие горы, равнодушно созерцающие даль. Патрик храбро двинулся вглубь леса. Хвойная прохлада набросилась на его горячее тело, погружая в свои объятья, словно истосковавшаяся в одиночестве зелёная вдова. Жёлтые иголки
пушистым ковром щекотали его стопы. Он шёл, не спеша, по тенистому влажному лесу, вдыхая не привычные ароматы покоя. Но блаженство постепенно сменялось грустью, как прозрачное небо незаметно покрывается серыми тучами. Он шёл всё медленнее, медленнее и, наконец, остановился. Постоял, посмотрев наверх, где сквозь узоры веток виднелись синие пазлы ясной картины мира.
- Господи, что я такое? - Простонал Патрик, опускаясь на холодный белый камень, из которого росла тонконогая сосна, увенчанная пышной причёской с папильотками шишек.
Он сидел не подвижно. Его руки безжизненно лежали на покрытых рыжеватым пушком коленях Фёдора Михайловича. Вокруг жужжали, цыкали и свистели знойные жители раскалённого воздуха, искавшие отдохновения во мраке душистого леса. Пот крупными каплями искрился на теле Фёдора Михайловича там, где солнце пробивалось сквозь мех ворсистой сосны. Его взгляд бессмысленно блуждал по зелёному месиву, расстилавшемуся перед ним. Вдруг, осколок внимания зацепился за очертания черепичной крыши, угадывавшейся за деревьями. Патрик встрепенулся и подбежал поближе. Спрятавшись за ветвистым кустарником, раздвинул колючие ветви и замер, ослеплённый открывавшимся видом южного, разомлевшего на солнце, города.
У него перехватило дыхание от красоты, которая требовательно сжала сердце, заставляя его выскочить из груди и покатиться по узким улочкам, вымощенным серыми каменными плитами, с любовно замазанными мелом трещинами, невыразимо прекрасного городка, неотвратимо напоминающего рай, своею кротостью, смиренно глядящих со стен домов стеклянными глазами ажурных фонарей, благоуханием нежных цветов, сиреневыми шляпами свисающих с широких карнизов и чистотой лазурно синего неба, ласкающего апельсиновые ветви, растопыренными лапами торчащие отовсюду. Рай, в который после вознесения хотел бы попасть наш Патрик.
Ярко освещённые полуденным солнцем белели, как снеговики, выбеленные извёсткой домики, словно вылепленные из пластилина неумелыми руками, покрытые розовыми, с выгоревшей черепицей, крышами. Они весело синели, алели, желтели, отливали бирюзой, на фоне молочных стен, ярко-выкрашенными оконными рамами, прямоугольниками дверей, круглыми столешницами и деревянными спинками стульев, оставленных во дворах, крупными цветочными кадками, в форме кувшинов, выставленными вдоль домов и горшками поменьше, висевшими прямо на стенах.
И цветы. Цветы всех мыслимых форм, расцветок и размеров. Гигантские агавы с их малюсенькими цветками на двухметровых упругих стволах, собранных в аккуратные букеты. Жарко красное озеро гибискуса, выходящее из зелёных берегов. Каллистемоны, густыми красивыми колосьями, похожими на китайские фонарики, торчащие на, повёрнутых всегда ребром к солнцу, листьях. Ядовитые кусты олеандра, украшенные пурпурными и белыми помпонами. Лантана камара, растущая вдоль дорог и заборов, её цветы, немного напоминающие примулы, ежедневно меняют свой цвет, сегодня они были бледно жёлтые, завтра будут ярко розовые, послезавтра лиловые, а потом осыпятся, что бы снова начать цвести. Белые колокольчики вечно зелёной юкки. Красивый ковёр ярких цветов бугенвилии, покрывающий, огненно-сиреневой фатой богатой индийской принцессы, белоснежные стены домов, высокие ограды и причудливые галереи, спасая от солнца. Экзотический долгожитель эониум на мясистых ногах, гордо держащий огромный бордовый цветок. Редкие кусты роз, добавляющие в общий аромат свою стойкую ноту. Нежно голубой цветок ипомеи, суетливый вьюнок, оплетающий перила вычурных южных балкончиков, арки и строгие колоннады. И позади всего этого великолепия возвышалась огромная гора, словно задник театральной декорации. Патрик пошатнулся, одурманенный запахами и пестротой волшебного города.
Из открытых окон слышались голоса, и раздавалась не громкая музыка. Патрик достаточно долго, наблюдал за деревней, но людей по-прежнему не было видно. Тогда, сорвав две большие пушистые ветки, он прикрыл центральную часть своего тела с обеих сторон и засеменил к задней части ближайшего дома. Но, проникнуть на территорию, оказалось, ни так-то просто. Забор из кустов жасмина и базилика был слишком высоким, чтобы перепрыгнуть, и слишком колючим, чтобы пройти сквозь. Со стороны это выглядело несколько необычно и напоминало танцы бабуинов перед кустом, в смысле перед костром. Осторожно продвигаясь в поисках бреши в непролазной изгороди, Патрик незаметно подошёл к открытой ядовито синей двери соседнего дома. Застыв, он не мог найти никаких слов, которые объяснили бы его появление здесь, да ещё в таком виде. Но никто не показался. Сделав, несколько не уверенных шагов, он заглянул внутрь и никого не увидев, продвинулся ещё дальше. Осмотрев, таким образом, весь дом и никого не встретив, вышел на улицу. На улице, он снял висевшие на верёвке, уже почти сухие шорты и майку с надписью “Я покорю мир” на английском языке и отправился на поиски местных жителей.
Он обходил дом за домом, комнату за комнатой, чулан за чуланом. Он распахивал дверь за дверью, проникая в святая святых человеческого существа,
священный храм святого Бога “Я”, великого и всемогущего, ведь только здесь у себя дома, законы, которые “Я” устанавливаю, работают, мнения и убеждения, которые “Я” провозглашаю, разделяются. “Я таков, каков есть” гласит надпись у входа в этот храм. Отчего люди ставят замки на двери своих домов, они бояться лишиться своего имущества? Нет, они бояться осквернения “святых даров”, поднесённых с трепетом Самому Себе, уютное кресло, приятная картинка на сене, любимого цвета занавесь, отсекающая весь другой мир и делающая его не существующим, и ещё тысячи милых сердцу вещиц. Они бояться света, который, проникая, с приходом постороннего, через открытую дверь, вочеловечивает и превращает из всесильного и неуязвимого в обычного человека, члена общества, коллективную единицу, одного из, одного из.
Было странно видеть дымящиеся очаги с кипящими бурлящими котлами, котелками, кастрюльками, уютно позвякивающие крышками и суетливо шипящие, спасающейся бегством, стряпнёй. Курящиеся в пепельницах сигары, сигариллы, сигареты, стачивающиеся в томном ожидании сладострастного поцелуя и оставляя после себя лишь пепел перегоревших желаний. Доносящиеся из включенных приёмников звуки будили воспоминания, веселили сердце, поселяли тоску, легкомысленно проносились мимо, исчезая, транспортируемые ветром, где-то в центральной части средиземно-адриатического, эгейско-антлантического, ионического или, какого там ещё, моря.
Он бродил по набитым дорожкам игрушечного города, набрёл на рыночную площадь, окружённую общественными постройками, судя по вывескам, выращивающим хрупкий цветок - искусство. “Школа рисунка сеньора Морано”, “Студия танца маэстро Лурье”, “Музыкальная академия Илларионова”, “Поэтический клуб мистера Блюхолла”, “Театр Эрхарта Вайнахта” и т.д. Надписи были сделаны на соответствующих языках, итальянском, французском, русском, английском, немецком, польском, и т.д.
Даже овощи и фрукты, разложенные на рыночных прилавках, были расположены живописными композициями. Танцующие финики, прижавшись тесно друг к дружке, стройным, с изгибом станом, струились спиральным хороводом к вершине финичной горы. Юнозелёные оливы выводили нежные девичьи трели и, проистекая реками масла, оплакивали возлюбленного. Им вторил шуршащим басом прозрачно-алый, невыносимо спелый виноград. Хор тонкокожих лимонов, доносил эту песню до солнца, которое, падая на землю и разбиваясь, висит осколками в лимонных рощах, зацепившись за крючья веток. Полнотелые груши сочились летней истомой, словно скатившись с полотен господина Морано, мастера натюрморта и обнажённой натуры. Особенно хорошо их фруктовые песни были слышны на фоне не выразимой тишины. Эти свежие южные фрукты были так манящи, что их даже не хотелось есть. Блаженство, с каким Патрик очнулся здесь, опять возвращалось. Но никогда он не видел рынка, охваченного такой абсолютной тишиной. И как в самом начале, блаженство стало уступать место уже даже не тоске, а, пожалуй, лёгкому ужасу. Никто, никто не покупал и не продавал эти чудесные плоды не человеческого творчества. Никто не учился танцу, не рисовал, не слышны были звуки из окон музыкальной академии, ни кто не входил и не выходил из здания поэтического клуба, да и из других зданий то же. Никто вообще не ходил.
Патрик кружил между столами, пытаясь найти выход из лабиринта своего существования. Никогда ещё он не чувствовал себя таким одиноким. Таким патологически, сокрушительно одиноким. Он метался между прилавками, словно вольная птица, в надежде выпорхнуть из душного покрывала сети, которое накинула на него жизнь. Столы, груженные плодами, переворачивались и падали один за другим, в этой отчаянной борьбе человека с неотвратимой реальностью. Фрукты и овощи весело и суетливо сыпались и сыпались на землю, как артисты, выбегающие на поклон, возбуждённые оглушительным успехом.
Вырвавшись, Патрик бежал с городского рынка, этого острова нимфы Калипсо, где одурманенный пищей богов, как Одиссей, на мгновение потерял себя и родину. Перед глазами возник образ его Пенелопы. Ксюша. Её спящее лицо, такое по-детски спокойное, как прозрачное озеро, в котором никогда не бывает шторма, искажающего нетронутое гримасами зыби и мути лицо, поднятыми со дна песчинками ненависти и боли. Он отправился дальше и, обойдя неприступную гору, выросшую перед ним, словно из-под земли, миновав оливковую рощу и виноградники, томящиеся на засушливом солнце, как узники, без воды, со связанными над головой руками и уныло опущенными макушками, опять вышел к морю, но уже с другой стороны. - “Остров. Я на острове. Прекрасно, - ухмыльнулся он, - Робинзон выжил и мне ничего не угрожает. Хотя, где, всё же местные жители, они же здесь были, и им тоже ничего не угрожало, пока... Пока, что?..”
Патрик задумчиво бродил по пляжу. Рыбацкие домики теснились у воды, по мужицки, не боясь намочить ноги. Рыболовные снасти, грубая домашняя утварь, развалясь на солнце, равнодушно просаливали свои старые кости. Патрик машинально заглядывал в окна, то и дело, спотыкаясь о чей-нибудь хребет, горб или просто остов старой лодки, отгулявшей своё.
Пройдя мимо последнего дома, он остановился. Что-то показалось ему странным, его беглый взгляд в окно, что-то зацепил. Но что? Кажется, что-то скрипело и шевелилось, так странно, из стороны в стороны, что-то довольно большое, что бы раскачиваться от ветра. Патрик не мог пошевелиться. Дикий ужас сковал его тело, а воображение быстро присягнуло страху и, сдавшись на милость победителю, принялось ему усердно служить.
- ”Дикий кабан? Мародёрствующий от голода?” - Вступился разум в неравную борьбу со страхом.
- “ Э, нет. Морское чудовище, которое съело всех людей на острове и, всё равно, не насытившись, чувствует твой запах, и, находя его прелестным, уже передвигает свои мокрые от человеческой крови лапы и, лениво переваливаясь, направляется к тебе” - Быстро отвечает разуму продажное воображение.
- “Пойди, посмотри” - Лепечет разум, пытаясь выглядеть разумным.
- “О, облегчи чудищу его работу, утомлённому продолжительной бойней, полезай в пасть” - ехидничает воображение.
- “Кровь где? Крови то нигде нет?” - Окрылённый своей находчивостью, осмелел разум.
Патрик осторожно двинулся назад. На цыпочках, приблизившись к окну, прижался к стене ветхой лачуги и, не решаясь заглянуть внутрь, прислушался... Скрипело. Определённо что-то скрипело. Пожалуй, даже царапало. Патрик отшатнулся.
- “Посмотри! Нет ничего глупее неизвестности” - Прокричал разум, боясь потерять завоёванные позиции.
Патрик собрался с силами. Как часто мужчина, способный бесстрашно глядеть в глаза врага, направляющего в него огнестрельное оружие, оказывается совершенно беззащитным перед лицом нечистой силы.
- “На счёт три” - Скомандовал разум.
Раз. Два. Три. Патрик заглянул в окно и, проследив взглядом, источник зловещего звука... замер от неожиданности, не веря своим глазам. Он приблизил лицо к стеклу, обхватив ладонями, защищаясь от солнечного света, что бы яснее увидеть не реальную фантастическую картину, представшую перед ним.
В дальнем углу комнаты, ссутулившись и раскачиваясь, сидя за грубосколоченным письменным столом, скрежеща острым пером по листу бумаги, рисовала маленькая, лет восьми с небольшим, увешанная двумя тоненькими чёрными косами, змеившимися до пояса по сгорбленным плечам, худенькая девочка.
Почувствовав на себе пристальный взгляд, девочка обернулась. Безо всякого страха она разглядывала лицо, прильнувшего к окну незнакомца, покачивая головой слева направо, справа налево, прищурив чёрные, как уголь глазки и положив перепачканные чёрными чернилами руки на спинку деревянного стула, на котором сидела. Через какое-то время с ней что-то произошло. Она соскочила со стула, стала махать руками и скакать на одной ножке. Она кричала, и её губы смыкались и размыкались, а уголки рта плясали в чудовищной улыбке, искажённого радостью лица. Слов не было слышно, только дикие звуки.
- Аа-а-ии! Аа-а-ии!
Перепуганный, Патрик попятился назад, но, споткнувшись о торчавшее сзади весло, воткнутое в песок, неуклюже плюхнулся на землю и, оставшись сидеть на белом, как соль песке, отчаянно моргал глазами, глядя, как девочка лезла в окно, пытаясь дотянуться до него растопыренными грязными руками. Патрик, неотрывно следя за надвигающейся на него девочкой, осторожно отползал, боясь произвести резкое движение, чтобы не спугнуть зверя. Тем временем, в звуках, которые издавала девочка, стали появляться согласные.
- Пат-ыи-к! Пат-иы-к!
Патрик замер, вслушиваясь. “Патрик! Патрик! Ты вернулся!” Разобрал он с трудом слова девочки, которая говорила так, как говорят глухие. Он начал успокаиваться, видимо, разум робко приподнял свою голову. Едва он встал, отряхиваясь, как был опять сбит с ног, налетевшей на него девочкой. Они кувыркались в зыбучем песке, она прыгала на нём, как маленькая обезьянка, мешая подняться, и заливалась своим странным смехом человека, который не слышит себя, но внутренняя радость, которого так бурлит, что, вырываясь наружу, разлетается удивительными, не привычными для уха звуками, достигающими самое сердце всех, кто оказался бы рядом.
- А-а-а-ыы-хы-хы. А-а-а-ыы-хы-хы.
- Послушай, - сказал Патрик, внезапно почувствовав себя взрослым, когда ему, наконец, удалось подняться - я говорю на всех языках, на которых говорят на этой планете, кроме одного - языке глухонемых.
- Патрик, Патрик, тебе не нужно ничего говорить, я и так тебя слышу. - Она опять захохотала, как сумасшедшая. - Ааа-ыы. Ааа-ыы. - “Ышу, ышу”, слышал Патрик. - Я же Зета, твоя Зета. Привет Зета! Привет Зета! - И она опять принялась подпрыгивать на одной ножке.
- Привет Зета. - Машинально повторил Патрик, ничего не понимая. - Постой. - Разум, стыдливо прятавший свой хвост, снова подал голос.
- Ты сказала Патрик. Откуда ты меня знаешь? Ты знаешь, кто я? - Весь мир в эту секунду превратился для него в один этот вопрос.
- Пойдём, я тебе кое-что покажу. - И, потянув Патрика за руку, потащила за собой, задорно подпрыгивая.
Они бежали вдоль берега. Крупные капли, растущим снизу вверх дождём заливали их счастливые лица. Блаженство опять, как солнце сквозь облака показалось на горизонте. И, кажется опять, маленькая женщина брала его судьбу в свои тонкие ручки, вселяя в него покой и уверенность. Патрик бежал и бежал, наслаждаясь полётом, и, казалось, весь мир, оторвавшись от земли, летит вместе с ними над чудесным островом, опыляя его своею радостью.
Резко остановившись, Зета повернулась и пошла по пляжу, утопая в мягком песке. Она кряхтела, высоко поднимая колени и подаваясь всем телом вперёд, стараясь не терять скорость. Она торопилась, как приготовивший сюрприз ребёнок, не может дождаться ответной радости, которая, как ему кажется, будет каких-то не вероятных размеров. В нетерпении, она оборачивалась к Патрику и заговорчески ему подмигивала, подбадривая. А когда уперлась в крутой склон обрыва, то немедленно полезла наверх, как маленький паучок, затаскивающий свою муху в труднодоступное место, подальше от не добрых глаз. Как только голова Патрика, не отстававшего от шустрой девочки, показалась над краем обрыва, он снова чуть не упал, едва успев зацепиться за острые края скалы. На голом плато величественно возвышались руины древнего языческого храма...
- Храм Богини Лето. Она спасалась на нашем острове от гнева возмущённой Геры, ещё, будучи, беременной Аполлоном и Артемидой, до того как укрылась на острове Делос, где родила детей Зевса. Наши жители то же воздвигли ей храм, может не такой большой и знаменитый, как на Делосе, - сказала Зета, ловко преодолев препятствие, отряхивая от пыли свою скромную одёжку, жёлтую, выше колен юбку и непонятного цвета блузку, предположительно серую, может быть даже некогда белую с абстрактным чёрным узором, выведенным талантливыми грязными руками, в момент глубокого творческого экстаза. - Покорённые её добротой и самоотверженностью. - Прибавила она, гордо вскинув подбородок и засовывая не послушно болтающиеся языки блузки за пояс.
Высокие колонны уходили в небо, словно сообщаясь с богами. Их передний ряд был накрыт треугольной перекладиной, поражавшей своей многомерной настойчивой геометричностью. Зета обняла один из двадцати четырёх гранёных столбов серого мрамора и, прижавшись к нему лбом, тихо проговорила:
- Мне он кажется спящим и всё ещё живущим в те времена и если его разбудить, весь мир изменится, и мы превратимся в богов, героев или богинь.
Возле обломков святилища, торчавших, как сломанные спички, какую вытянуть, повсюду торчали из-под земли надгробные камни, как разбросанные впору разбрасывать, в надежде, что настанет когда-нибудь время их собирать. Время ещё не пришло и, наверное, придёт не скоро, поэтому они торчали, покосившись, пытаясь сохранить былую форму, как разорившиеся аристократы рядом с потомком великих королей, который даже в полуразрушенном виде, не теряя своей гордости, сохраняет вид великой святыни, рядом с которой неудержимо хочется поклоняться, неважно кому, но непременно трепетать и падать ниц.
Зета оторвалась от колонны, словно спохватившись, живо сбежала с, всё ещё хорошо сохранившихся длинных ступеней, предваряющих вход в храм, словно бабочка понеслась, лавируя между надгробиями, среди которых редкими стебельками в красивых, развевающихся на ветру красных платочках росли маки, и замерла.
- Вот! - Довольная собой Зета тыкала пальчиком в кусок камня. Патрик, который, подойдя, остановился у неё за спиной, ошалело моргал глазами, не в силах разобрать надпись, вернее постичь смысл слов, увековеченных чьей-то заботливой рукой.
- “Патрик Пейн. 1939-1974. Дорогому другу Патроклу от вечно скорбящего Ахиллеса”. - Патрик повернулся к улыбающейся во весь рот подруге. - Что это?
- Какой ты глупенький. Это ты. - Она положила цветы у подножия, которые сорвала на бегу.
- Что значит Патроклу от Ахиллеса? - Пробормотал озадаченный Патрик.
- Вас так дразнили в детстве, Патрокл и Ахиллес, потому что вы были друзьями, не разлей вода.
- В детстве? У меня было детство?
- Какой ты смешной, конечно у тебя было детство. У всех бывает детство. Это, как у меня теперь. Видишь, я маленькая. И у меня тоже есть друг. Ты. - Она прижалась к нему, поглаживая его руку маленькими ладошками.
- А где Ахиллес?
- Ахиллес Сопранус исчез. Поговаривают, пошёл искать смерти. - Она помолчала, наморщив лобик, и важно продолжила. - Неизвестно, нашёл ли?
Они присели на одну из, вывороченных временем, плит с датами не нынешнего века, и глядели на море, расстилавшееся внизу. Сильный морской ветер обдувал их статичные фигурки, будто испытывая на прочность, видимо приняв их за камни.
- Но если я мёртвый, то почему живой? У меня даже девушка появилась, Ксюша. Она слепая. - Рассуждал Патрик неторопливо. - Она слепая, ты глухая. А я что, значит, мёртвый?
- А может, мёртвые разные бывают, - подхватила со знанием дела Зета, - может ты живой-мёртвый. А может, ты не всегда был живой-мёртвый, а сначала был мёртвый-мёртвый. - Она призадумалась, как будто припоминая. - Знаешь, когда я была совсем маленькой, я гуляла здесь с мамой, она любила читать надписи и рассказывать о людях, которых помнила, а которых не знала воображала. Это были очень интересные и очень разные истории, ведь она перемешивала правду с вымыслом. Однажды, мы наткнулись на твою могилу. Ой, прости. - Она положила руку ему на колени, в знак утешения. - Мама замолчала и стояла с закрытыми глазами. А я... я увидела тебя. Ты сидел на этом камне и улыбался. Ветер трепал твои светлые волосы. Ты был такой красивый. Ты мне сказал: “Привет Зета!” И это было первое, что я услышала в своей жизни. Я стала смеяться и всё повторяла: “Привет Зета! Привет Зета!”. У меня плохо получалось, но мама была очень рада, она заплакала, и мы побежали домой, ведь это были мои первые слова. А потом я уже сама приходила сюда и мы с тобой болтали. Это было так здорово. И когда я была с тобой, я слышала всё и птичек и шум ветра, и морской прибой. А потом ты пропал. Я приходила, приходила, а тебя не было. И вот теперь ты вернулся! Патрик! Мой Патрик! И я опять слышу! - Она обняла его с силой, какой не ждёшь от ребёнка, а потом опять задумалась, нахмурив своё смуглое обветренное личико. - Вот я и думаю, может, теперь ты стал живой-мёртвый.
Они замолчали и теперь сидели, не сводя глаз с заходящего за море, солнца. Огромная горящая планета медленно погружалась в воду, остужая своё воспалённое тело и оставляя после себя тлеющую душу Патрика во мраке побеждённого неведением сознания.
Патрик вяло продолжал размышлять, всё это как-то не вязалось ни с чем в его голове, он всегда хотел знать правду, но это... все эти мёртвый-живой-мёртвый-живой... больше походило на детскую считалочку. С другой стороны, у него теперь есть фамилия. Пейн. Звучит не много грустно, а так ничего. Патрик Пейн. Друг, опять же. Детство... И кажется, даже родина. Хотя, однако, возраст... 70 лет... Патрик всё ещё не мог определиться, верить во всё это или нет, ему ни как не хотелось быть мёртвым, ни мёртвым-мёртвым, ни живым мёртвым. И ещё... Почему Зета не видит его, как Фёдора Михайловича, в теле которого он сейчас гостит?..
- Патрик, Патрик, - покачала Зета головой, - Я слышу то, что ты думаешь, а вижу то, что проступает сквозь твоего Фёдора Михайловича, я вижу тебя. Солнце садится, - Зета поднялась, - пора возвращаться, ночи у нас очень тёмные.
И раз уж это была его родина, он задал последний вопрос, ответ на который ещё был в состоянии понять: - Что это за остров?
- Телос. Греческий остров Телос.
В этот момент красная круглая лампа, освещавшая весь остров своим мягким, томным розовым светом, погасла. Повернувшись к его противоположной стороне, Патрик и Зета вздрогнули от неожиданности. Темноту густого влажного ночного воздуха один за другим прорезали горящие стрелы зажигающихся окон домов в посёлке, распростёртом далеко в низу у них под ногами. Значит они больше не одни. Этот маленький остров больше не будет принадлежать только им. Окинув глазами, погружённый во мрак, самый дальний уголок рая, в который были изгнаны, заворожённые красотой и опаленные тревогой, тускло освещённые сырым лунным светом, судорожно схватившись за руки, они боролись с неудержимым желанием взлететь над...