THE BROKEN DOLL
ЧАСТЬ 3
Он стоял, одиноким стариком. Вросшие в землю ступени, три прищуренных глаза-окна, обветренная, бесцветная кожа, поникшие плечи. Но он стоял, гордо подняв подбородок с привязанными к нему узкими ящиками засохших гераней. Его лицо ничего не выражало, бремя лет бороздило сморщенный лоб облупившейся краской. Стоял, одной ногой в могиле, другой в меленькой, мутной речушке. Почти плыл. Время баюкало его своей холодною водой. И лодочку, привязанную хилым канатиком к беззубой пристаньке. За его спиной тихо умирал яблоневый сад, то ли от близкой воды, то ли от медвяной росы, то ли просто от грусти, которая слышалась здесь во всем словно древняя песня. На неровном берегу притаилась крохотная банька, вострой трубой, слушающая из века в век тревожную, нестерпимую, неисповедимую тишину. Красные капли заходящего солнца сливались с дождем, таким мелким, что казалось это не воздух светится между огненно-желтыми деревьями на том берегу реки, а вода, в которой они полощутся, так же как их отражения внизу, смешиваясь с грязной ватой плотных серых облаков.
Гамлет ходил по комнатам, укачивая орущего младенца и одним глазом следил за девушкой, которая бесплотным призраком кружила по дому. Тыкалась в углы, подлетала к портретам, висящим под потолком, проходила сквозь стены. Не касаясь предметов, садилась на стулья, укладывалась в кровати, прикладывалась к иконам, закрывала и открывала скрипучие двери, поднимая ветер, листала газеты. Замерев у книжной полки, вытянула руки на встречу разноцветным корешкам, но испугавшись чего-то, снова оттолкнулась, совершая сложный вираж, развернулась, распластав в воздухе легкое тело в развевающемся плаще, и, опустившись на подоконник случайной птицей, затихла. «Не к добру, говорят», – подумал Гамлет, потрясая перед собой разрывающимся в крике ребенком. Повозившись со щеколдой, девушка распахнула ветхие створки. Гамлет, переложил не унимающегося младенца на другое плечо и еще раз осмотрел дом, словно выискивая следы, оставленные внеземной цивилизацией. Дом не отвечал. «Куда же она могла подеваться? В такую погоду, да еще на ночь глядя?» Собраться с мыслями никак не удавалось. Ребенок не замолкал. Ничего путного от соседей добиться не удалось. Они за своими-то детьми уследить не могут. «Можа в клюкву пошла, можа в грибы, одна у нас в прошлом годе ушла, так и не вернулась до сих пор, дай пятьдесят рублей». Вот и весь разговор.
– Позвони ей на мобильный, – отозвалась Ирен.
– Да не ловит тут никакой мобильный. Возьми ребенка, он же к тебе хочет. Когда ты далеко, он чувствует себя незащищенным.
– Это не так уж и плохо. Но я согласна, стадию страха нужно пережить. Да, по началу это трудно и, кажется, никогда не привыкнешь, но потом... Находишь неоспоримые преимущества в одиночестве. Ты никогда, никому, ничего не должен. А это очень круто. Раз. Ты свободен в выборе и всегда делаешь только то, что хочешь, а не так как те, что живут через силу. Это два. И самое главное, никто не нарушает твой покой. - Она свесилась из окна, дотянулась до ветки берёзы, растущей в палисаднике и, потянув на себя, запечатлела трепетный поцелуй в мокрые зелёные губы. – Здесь так покойно и при этом совершенно не безмятежно. Ты хоть понимаешь, я больше никогда, никогда не буду одинока.
Ты всегда говоришь только о себе, к этому очень трудно привыкнуть.
Тебе хоть известно, что движет миром, откуда все началось и что останется, когда все прейдет?
– Понятия не имею. Деньги?
– Йопыть! Какие люди в нашем Боливуде! Мадам, женема пасижур, сильвупле! Из-за полосатого ствола русской красавицы выступил худой, нетрезвый мужчина, в растянутом грязном свитере. Выпятив нижнюю губу, он, неуверенным движением коротко стриженной головы, пытался дотянуться до руки девушки. Ирен отстранилась и спрыгнула с подоконника и, взяв у Гамлета ребенка, стала ходить с ним по комнате, что-то тихо напевая.
– Друг, одолжись, сколько не жалко, – мужчина улыбался. Он был вставлен в раму окна, словно средневековый крестьянин, сползший с брейгелевского полотна.
– Привет, Олег. Мать мою когда в последний раз видел?
– Ты че, Семеныч, следователем заделался? Ты меня начальник на понт не бери!
– Да успокойся ты. Вот, приехал, а ее нет. Не знаю куда ушла, по соседям побегал, нету нигде. Не знаю, что и думать, – последние слова потонули в бессмысленном взоре взалкавшего. Гамлет достал пятьдесят рублей и, подойдя к окну, сунул соседу, который покачиваясь, долго ловил свернутую купюру нетвердой рукой, пока жажда не возобладала над телесной слабостью.
– Куда ему, у него колени не гнутся, разве это ещё не кондиция? – поинтересовалась Ирен, когда парень, чертыхаясь растаял в зарослях шиповника.
– Нет, конечно, пульс же еще бьется.
Ирен осторожно уложила все еще всхлипывающего, но уже засыпающего ребенка на кровать. Гамлет закрыл окно и, на всякий случай, шепотом, дабы не потревожить отходящий ко сну дом, проговорил:
– Я съезжу в больницу, может слегла с чем. Никогда такого не было, дальше Дома Культуры не ходила, знаешь, у них там конкурс кошек, таких домашних, с порванными ушами, откуда тут породистым взяться, так они своих марусек моют, причесывают. Как сквозь землю провалилась. Чертовщина какая-то. Сколько раз говорил братьям, заберите вы ее к себе. Ни газа, не водопровода, ни канализации, средневековье какое-то. Так нет же, калачами отсюда не выманишь. Поешь, я там продукты на печку выгрузил и спать ложись. Как мать говорит, утро вечера мудренее.
Оделся и, рассовав по карманам документы и бумажник, выскочил из дома. Машина, разрывая грязь, словно опытная свинья, выскочила на дорогу, свистнув колесами, и на дом снова навалилась тишина. Такая же страшная, как в ту первую ночь после Томкиных похорон. Мать пила у соседей, заливая горе чужим вином. «Вино чужое, вина своя» – размазывая утренние сопли горевала она на следующий день. Было тихо, хотя тикали часы, капал кран, звенела посуда у соседей за стеной. Тишина была другая. Не снаружи, а внутри. Мысли беззвучно плавали в голове, не было слышно дыхания, не стучало сердце. Она лежала в Томиной кровати, скрестив руки на груди. И ничего не чувствовала. Перед закрытыми глазами стояло грозное лицо сестры, губы шевелились, и хотя слов не было слышно, Ирочка знала, это слова проклятья. Теперь она навечно проклята.
К этому можно привыкнуть. Можно жить без рук, без ног, без глаз, и без души тоже можно жить. И не плохо, надо сказать, жить. Человек без души как бы невидим для окружающих. Он не пригоден для отношений. Не горит и не светится – он выключен. Он сновидит. Будучи незамеченным, замечает все вокруг. Люди для него прозрачны и потому не опасны, он знает как избежать бурного, суетного человеческого вторжения на территорию сна. Но, к сожалению отсутствующая душа болит не меньше - фантомная боль не слабее душевной.
Здесь было покойно, не безмятежно, но покойно. Ирен чувствовала, что этот дом стоит на территории сна. И тоже сновидит. Интересно, а где он потерял свою душу? В войне с эпохами, не желающими мирно сменять друг друга? Или в схватке между тремя правдами – этого дня, вчерашнего и того, что, одерживая свою мимолетную победу, наступит завтра. Или на полях бесконечного хаоса, втягивающего в свое безразмерное нутро бренное бытие. Она положила руку на теплую стену – с той стороны прощупывалась печь – сердце дома тихо тлело в рыхлой груди. Ирен снова подошла к книжному шкафу. «Путешествие в страну грез», «Через тернии к алтарю», «Иволги тоже умеют любить», «Жаркое дыхание дня – холодное дыхание ночи». Не хватало только пятой книги, последней, хотя в Америке она уже вышла. Глупые, безмозглые дети Ирен Вернер. Надо было утопить вас как котят.
...Ирочка открыла глаза, вокруг нее парили ангелы. Они присаживались на спинку железной кровати, ворковали возле мигающих лампочек диковинных приборов. Время от времени загораживали яркий, неземной свет, льющийся из потолка, своими белыми фигурками. «Может быть, инопланетяне?», – вяло подумала Ира. От нее самой тянулись провода, в которых булькала чужая бесцветная кровь. «Точно, инопланетяне. Фу, такие же противные как люди», – и она разочарованно погрузилась во тьму. Разбудили ее голоса. Нечеловеческие. Она не понимала марсианское наречие. «Надо будет подучить», – дала себе обещание девочка и снова открыла глаза.
– What is your name? – проворковал толстый ангел с небритым лицом.
Ирен нахмурила брови и отвернулась. Теперь вспомнила, как спрятавшись в туалете гостиницы, не села в пузатый туристический автобус, увезший 6-а класс московской школы №125, бывший в Америке по обмену, в аэропорт Кеннеди. Как пряталась от охранников в Центральном Парке.
Три дня она пила воду из фонтанов и ничего не ела. У любимого писателя Джерома Клавки Джерома одна мудрая кошечка так советовала заводить нового хозяина: «Несколько дней ничего не ешь, испачкайся как следует, и когда примешь жалкий вид, подойди к кухарке и потрись о ноги. Подадут черствую корочку – с жадностью набрасывайся на нее. Тогда никто не сможет устоять, – и накормят и обогреют, и приютят такую скромницу». Когда Ирочка приобрела надлежащий вид, она упала в обморок прямо в руки дяденьке-полицейскому. Теперь ни в коем случае нельзя разговаривать, никто не должен догадаться, что она русская – обычная американская беспризорница, наверное сумасшедшая, не говорит, не понимает и ведет себя неадекватно. Со временем ангелы превратились в назойливых чертиков, боготворящих правила и порядок, а чисто вымытая с белыми железными решетками американская больница для детей-аутистов в ласковый ад. Все хотели Ирочке добра. Ирочка хотела покоя. С ней играли, ее развивали, применяли новейшие методики и в один прекрасный день девочка заговорила, пока простыми предложениями, со странным акцентом, но чего ждать от человека, который четыре года молчал. Первым было английское слово «fack off», но это не помешало ей выйти из больницы через два года, и даже помогло избежать приемной семьи. Кто же захочет взять ребенка, избивающего свою соседку по комнате в одно и тоже время ежедневно, словно исполняя почетную, несколько обременительную обязанность.
Благодаря той силе, которая таилась в тщедушном теле Ирины, и холодной ненависти, что покоилась в, слегка прищуренных глазах, девочки в приюте прозвали ее Гингемой. В восемнадцать лет она вышла из больницы, поклявшись не любить и не быть любимой, ради вечного покоя на земле. Ирен Вернер – стояло в документах на выписку. Эти два слова, потом и проявились золотыми буквами на корешках, написанных ею книг.
...Вернувшись со школы, сестра открывала дверь шкафа, куда Ирочка бежала, едва услышав звук входной двери, вытаскивала девочку за волосы и трижды, с размахом, ударяла по щекам, заставляя произносить всегда одну и ту же фразу: «Я ничтожество, недостойное развязать ремень обуви царицы Томары», затем нужно было нагнуться и поцеловать босые ноги с двумя сросшимися пальчиками на правой ноге. Ира пищала тонким, срывающимся голоском: «Ненавидю! Ненавидю! Ненавидю! Ненавидю!», падала на пол и кусала сестру за пятку. Этот ритуал повторялся каждый день...
Когда Ирен открыла глаза, было темно и очень холодно. Младенец шарил мокрыми губками по обнаженной груди. Подождав, пока насытится, она аккуратно выползла из-под заснувшего ребенка, и по скрипучим половицам прошла на кухню. Огонь в застывшей печи красным тоненьким ужиком боролся со сном. Оглядевшись, Ирен схватила, дремавшее в углу поленце, и бросила в печь. Ничего хитрого. Вспышка осветила часть кухни: угол, выкрашенный до середины стены зеленой краской; новогоднюю открытку, приклеенную к стене прозрачным скотчем – «С новым 1989 годом!»; край стола, покрытый клеенкой, на которой можно было увидеть бледно-розовое яблоко, вот-вот готовое упасть на стертые доски пола. Положив в распахнутый красный рот столько поленьев сколько нашла, она села на пол и прислонилась к холодной стене. Вот так, сто лет назад женщина, накормив и уложив детей спать, сидела и смотрела на огонь. Она видела в нем девушку, закутанную в чужую шерстяную кофту, глядящую на нее из печи, находящуюся по ту сторону века. Она видела Каинову печать на лбу с тремя морщинками, блестевшим от жара. Приходилось ли ей жить вне жизни, за спиной у Бога? Женщина смотрела на огнь, горящий в сердце девушки, и не было в ее глазах ни осуждения, ни сострадания, только покой, страшный, вечный. В мутных зрачках плясали два синих язычка, как кончики свечей, что ставят в храме за упокой. «Упокой меня матерь божья, упокой...»
– Ой-йой-йо-йо-йой! Матерь Божья! Снизойди и упаси, голубушка наша! Ой, да что же это деится-тааа! Мужики-та не ходють от пьяного угару, малые детки-та, сколько ж воды натаскают, такую-та махину потушить! Ой-йой-йо-йо-йой! – простоволосая баба бестолково металась по ярко освещенному двору.
– Красотишша-та какая! Глянь, полошшится как! Усе погарим, пока пожарныи энти, чертовы слуги, пририташшутса, – восклицала куда-то в черное небо другая.
– Лей-лей-нежалей! – кричал хромой дед, подгоняя мальчишек, таскавших воду с реки.
– Гори-гори ясно, чтобы не погасло! – орали мальчишки, выливая мутную жижу из детских ведерок.
– Где эта полоумная с дитем?
– Топиться пошла у реку.
– Что ты мелешь! Язык без костей. Да вон же она, в лодочке болтается. Можа хоть там вони меньше. Ишь как полыхает! Хорошо, я козу хворую проведать вышла. Ни то угорели бы оба.
Лодочка мягко качалась в алой от огненных всполохов воде. Младенец спал и видел лишь ангелов и слышал лишь шорох их розовых крыльев. «What child is this, who, laid to rest»,* – тихо напевала Ирен. Ни огромного пламени, поедающего старый дом, который не желал уходить без боя и все стрелял стеклами, трещал сухими старыми костьми, стонал треснувшими потолочными балками. «On Mary's lap, is sleeping?»** Ни обезумевших людей на берегу, тушивших водочными стопками пожар в душе, в дышащем на ладан селе и в уже тлеющем, отходящем государстве. «Whom angels greet with anthems sweet».*** Ни, безучастно взирающего на суету, темного леса, чье плотное тело прошивали лунные лучи.
Длинные и узкие они холодным лезвием срезали огонь с затухающего скелета, стелились по улицам, проникали в головы людей, остужая горячечные мысли. И, наконец, серебренные пальцы погрузились в холодную воду, успокаивая реку.
«Упокой меня Матерь Божья». «Haste, haste to bring him laud/ The Babe, the Son of Mary!»,**** – пела Ирен ребенку, который ее не слушал.
– И что ты теперь будешь делать?
– Картошку копать.
– Что?
– Картошку.
– В смысле из земли доставать?
– Из земли.
– Да ладно, не злись ты, это же всего лишь палки, просто их очень много. Было.
Но всегда можно новые сложить, такой же аккуратной кучкой. И две треугольничком сверху, чтобы дождик стекал, и снег не лежал, а то он тяжелый.
Гамлет остановился, смахнул носком ботинка пепел с твердой книжной обложки, обожженной по краям и подняв, сдул с нее пыль. Девушка улыбалась кому-то за пределами кадра. Черные волосы волнами лежали на белых щеках, впрочем фото было черно-белым. Он бросил кусок картона туда, где огонь еще вился, торопливо доедая старое кресло. Волосы девушки на фото стали рыжими.
– Зачем ты так, это мое лучшая фотография, ее сделали для моей первой книги. Фотограф сказал, что не читает подобного сорта литературу. Они всегда говорят, что не читают, а потом раскупают весь тираж.
– Спать будем в бане, затопим и будет тепло. Завтра рано вставать, нужно выкопать картошку пока не сгнила. Дождь обычно после обеда начинается, может успеем.
Девушка в старой кофте застыла. Ее опухшее от пьянства лицо ничего не выражало. Она следила глазами за хорошо одетой женщиной, стоящей на четвереньках, позади курящегося пепелища. Колени Ирен вязли в тугой, осенней грязи. Она вынимала из прохладной раны картофелину и обнажив от черной глины, бросала в косое закопченное ведро и снова погружала наманикюренные пальчики в воронку. Бабка с соседнего огорода, пребывавшая в вечном поклоне перед кормившей её землёй, выпрямилась и тоже смотрела на горожанку, лишённым интереса, потусторонним взглядом. Собаки не лаяли. Ирен в бежевом модном плащике села на ком земли, поправила прядку, выпавшую из шелкового платка и задумчиво уставилась на отряд селян, выстроившийся вдоль забора и безразлично наблюдавший за работой погорельцев.
– Вот, как ты думаешь, что такое «русский народ»? Нет, это не ты. Не твои друзья или однокурсники. Это они, – она глазами показала на, всё еще безучастно пялившихся на них, местных жителей.
Сопливый мальчишка на трёхколёсном велосипеде затормозил перед ними и тоже принялся не мигая глядеть, просунув рожицу в щель между двумя штакетниками.
– В России всегда существовало разделение на высший класс и народ. И вот вы отняли у народа сначала язычество, потом православие, потом коммунистические идеалы, потом демократические права. Но они ничего от вас не ждут. Их нужно просто оставить в покое.
Гамлет молча вонзал лопату в рыхлое тело планеты, равнодушно болтавшейся в космосе.
– Этих людей государство ссадило с поезда, - продолжала разглагольствовать Ирен, снова принимаясь за работу. – И вот увидишь, когда этот поезд рухнет в бездну, народ выживет и породит себе новое государство. Так и кто главнее курица или яйцо? – провозгласила она, ссыпая собранную картошку на выжженную землю.
– Когда-то российское государство покоилось на религиозном сознании вот этого самого народа, – она улыбнулась девушке, не нарушая ее оцепенения, – а не на нормах римского права, как это было на Западе. Культурная цельность, насыщенная духовная жизнь, непрерывная передача нравственных идеалов из поколения в поколение, собственное художественное творчество – вот что составляло фундамент России. И во что он превратился? – она выпрямилась и посмотрела на остов дракона, покоящийся на месте старого дома, и ответила сама себе, – в развалины.
– Ничего себе. Ты же Американка, какое тебе дело?
– Я живу не в Америке, а на Манхеттене, – это совершенно разные вещи. И пишу книгу. Я, знаете ли, писатель. С любовными романами покончено.
– Книгу о России, в которой ты сто лет не жила, и ничего о ней не знаешь, разумеется, кроме того, что висит в интернете?
– Ну не совсем о России... И потом ты не прав, никто не знает Родину лучше, чем эмигрант, томящийся на чужбине, – она вздохнула и легла животом на сырую, чавкающую почву, продолжая выуживать из нее плоды, – потому что он знает сердцем, а не глазами.
Гамлет облокотился на воткнутую в землю лопату и посмотрел на ползающую гибким ужом взрослую женщину. Она была похожа на бессмертного, получившего свой дар очень рано и, многое повидав, так и не переставшего быть ребенком.
– Так и о чем твоя новая книга?
– Это роман о поколении, брошенном взрослыми, увлеченными политикой, бизнесом, собою. О поколении, не желающем себя продолжать, доедающем последние крохи великих свершений в искусстве и науке, оставленные предками. Они умны настолько, что понимают конечность научного прогресса, наслаждаются, балансируя на пике перед падением. Они настолько умны, что понимают неизбежность процесса инволюции и готовы с удовольствием погрузиться в темные времена средневековья. Они чувствуют, что эпоха клерков-рабов заканчивается. Они готовы отказаться от пустых амбициозных планов и перейти к умиротворяющему простому труду на своего вассала, богатого и независимого от государства, который будет заботится о них и их семьях, – она снова высыпала картошку, и равномерно распределила по площадке, – видишь, природа подсказывает. Инстинкты – их не пропьешь.
Вернувшись к лункам, переполненным мелкими, прошитыми дождевыми червями клубнями, сняла тяжелый от грязи плащ и села на перевернутое ведро.
– А что им остается, когда знают, что эпоха квантовой реальности наступит еще не скоро, потому что находится на самой последней ступени регресса. Когда люди смогут переносить холод без одежды, общаться без мобильных телефонов, строить пирамиды без подъёмных кранов и обрести бессмертие, пока одна из них снова не украдет яблоко.
Она встала и подошла к Гамлету. Приподнялась на цыпочки, повертела головой, словно пытаясь заглянуть по-глубже, минуя колючий взгляд.
– А, кстати, о яблоках. Знаешь, за что я тебя люблю, Гамлет? В тебе есть что-то идеальное, что-то старомодное, что люди уже не носят. Честность, бесхитростность, скромность, понятие долга, свобода от социальных условностей, сострадание к ближнему, ну и способность любить. Хочешь, я буду заниматься с тобой сексом – мне это совсем не трудно, правда. Такая ерунда, животные делают это без освящения церковными таинствами.
Он отодвинул девушку, в съехавшем набекрень платке от Гермес, исполненном в духе русских народных сказок, и не меняя выражения лица, продолжил свое занятие.
– Нет уж, спасибо, я не животное.
– Собственно, так я и думала.
Ирен шла по деревенскому проспекту к соседке, забрать оставленного для присмотра ребенка, шла аккуратно ступая, стараясь не угодить в грязь уже испорченными сапожками. На минуту приостановилась, терпеливо пережидая, пока мужик в телогрейке переползёт дорогу. Солнце садилось, окрашивая в ржаво-коричневый цвет ветхие доски домов. Девушка, в рваной кофте, волокла мальчишку за руль велосипеда мимо обглоданного временем остова «москвича», мимо раскорячившейся в огороде бабки, мимо трепыхавшегося в луже мужичка, мимо полусгнившего Дома Культуры к магазину «Любимый».
– Любовь есть – это хорошо. Не важно к чему. А душа дело наживное. Душа нарастёт. «Терпи, душа, изобличится зло, хотя б от глаз в подземный мрак ушло».
– Слушай, мать говорит я блаженный, а ты, так просто юродивая, – с уважением откликнулся Гамлет, догнав девушку. – Кстати, мне принесли письмо, она у брата, – соскучилась за внуками. Надо же, кто ж теперь бумажные письма пишет? Да и почтовый ящик сгорел.
– Уаааа! Ааааа!
– Тише, тише, милый, я назову тебя Гамлет и ты починишь это долбанное время, – сказала Ирочка, укачивая ребенка.
– Уаааа!
– А у меня сегодня день рождения. Четыре – ноль в мою пользу, – она наклонилась к кулечку и вдохнула полной грудью запах терпкого молока.