THE BROKEN DOLL
ЧАСТЬ 2
Ирен сидела на одной из четырех табуреток, стоявших посреди темной комнаты. Тяжелые, пыльные шторы закрывали собой вселенную. Отменяя бестолковую материну жизнь, черный шарф небрежно свисал со старого трюмо, сомкнувшего от горя свои хлипкие створки. Полированный сервант и выпуклый серый экран телевизора всё еще слабо отражали украшенный искусственными цветами гроб, что покоился здесь недавно на четырех шатких ногах. Вытертый дырявыми тапками грубый синтетический палас жалко жался к ногам. «Какая мерзость, здесь даже смерть не захотела оставаться». Ирен встала и прошла на кухню. Противно хныкал неисправный кран. Липкий стол криво улыбался разбитой чашкой. Немытое окно глазело на фабричные трубы, исторгающие ошметки серых облаков. В детстве ей казалось, что весь район заходится в лихорадочном кашле курильщика.
... – Я не могу ее видеть, она так похожа на Томочку. Это же мука смертная! Жаль только, что сходство лишь внешнее. Я с Томочкой горя не знала. Ласковая такая была, добрая и училась хорошо. Не то, что эта. Да, что я тебе говорю, Томушку все любили, – мать курила на кухне, болтая по телефону. Смешанный запах жареного мяса и сигарет тошнотой подступал к горлу. Ирочка опустилась на ящик, где хранилась зимой картошка и расстегнула пальтишко.
– Лучше бы это Иринка умерла. Она такая... несуразная, такая малахольная. Бродит как тень, недокричишься до нее, недошепчешься. Будто ее какая другая женщина родила. Маруся, – понизила мать голос, – боюсь я ее...
Ирен начала задыхаться. Здесь всегда было нечем дышать. Вывалившись в коридор она задела гардероб, торчавший у входной двери. Из него высыпались старые шапки и полторы пары калош. Дома было так тесно, что даже воздуха не хватало. Она кинулась к выходу. «Уааа! Уааа!», – неслось ей вслед. «Глупый бастард, рождённый в могилу. Таких раньше топили, как котят, или бросали у стен монастырей, или закапывали заживо, или в корзине спускали на воды Нила». – «Уаааа! Уааа!», –гремело в ушах, пока она неслась по чёрным переулкам мимо ночных магазинов, захлебывающихся алкоголем; мимо осыпавшихся за день деревьев, раскорячившихся голыми проститутками вдоль тусклых улиц; мимо дружелюбных пьяных гостей столицы; мимо обсосанных ракушек; мимо алчущих полицейских в серой замызганной униформе. – «Уааа!» – «Упокойся в грязной луже гонимый, одинокий лист! Все уже там. Свободны и равны. Счастливы тиранить одного и быть жертвой другого - это называется у них «человеческие отношения». Они связывают друг друга обязательствами, как пауки. Одной рукой дарят своим мушкам подарки, а другой отрывают бархатные лапки и называют эту гадость любовью. Никчемные людишки, ненужные никому, ни для чего путного не предназначенные, и только в таком извращенном сообществе как семья, способны найти оправдание для своего жалкого существования. Только меня ты туда не затянешь! Я не буду проверять твои уроки. Встречать и провожать в школу, в толпе разукрашенных зомби, вымуштрованных лишь вынашивать и выкармливать потомство. В моей квартире никогда не будет пахнуть жареной картошкой. Мне плевать, кем ты вырастешь. Когда начнешь курить и трахать самок. Ты сосешь эту грудь, но ты никогда не будешь сосать мою кровь и деньги! Я не умерла в день твоего рождения! Я дала тебе твою жизнь, но мою ты не получишь! Никогда у меня не было никого, кроме меня. Нет и не будет!»
Проезжавшие мимо автомобили сигналили и, притормаживая обдавали девушку, усиленной колонками музыкой. «А я любимоой браслеты желтые дарил...» Ирен подняла лицо, – со всех сторон ее окружали одинаковые серые башни, в непостижимом порядке расставленные по обеим сторонам широкого проспекта. Родина смотрела на нее миллионами грязно-желтых пустых глазниц. «Кто даст прощение блудному сыну, который пришел домой и не застал в живых отца? Все двери заперты. Его больше никто не ждет. Нет памяти, нет имени, нет дома, нет родины. И меня нет, меня нет». Она встала и, пошатываясь, осторожно вступила в черную реку шоссе. Неподвижные машины плыли по гладкому от мокрого дождя асфальту. Белые огни плескались в лужах. Красный глаз светофора застыл в немом ужасе. Чья-то рука дернула девушку, как раз в тот момент, когда ее платье вспыхнуло ярким светом фары, словно перед вспышкой фотографа. Мелькнула широкая улыбка, сверкнул распахнутый глаз.
– Господи, ты что делаешь?! – заорал Гамлет, хотя слов не было слышно из-за свиста, пронесшейся мимо машины. – Ты же мать! Перестань носиться с собой как дурак с писаной торбой! Ты больше не одна! – раздраженно кричал Гамлет.
Она смотрела на него снизу вверх, привстав на цыпочки. Рот приоткрыт, зрачки расширены. Влажные кольца волос цепью обвились вокруг шеи с пульсирующей голубой веной.
– Слушай, Гамлет, а может его отдать? Ну, в дом малютки, или куда их там сдают?
– В металлолом. Думай, что говоришь. Я, конечно, могу понять, душевная травма и всё такое, но ребёнок-то здесь причём?
Они сидели на кухне. Заводская труба равнодушно дымила за мутным окном. Железный чайник пыхтел на грязной плите. За стеной, в старой материной кровати брошенной куклой спал младенец.
– Да, ладно, не злись. Плохо ему будет со мной. Я же больная. Не веришь, у меня справка есть?
– Надо же, я думал просто скверный характер.
Он порылся в шкафах. Достал открытый пакетик чая со слоном на бумажном боку. Нарисованные на упаковке уши подпрыгнули, зашуршали, а из хобота посыпался черный песок в чашку с надорванным ухом. Гамлет взял ее двумя пальцами, чтобы не обжечься и поставил перед девушкой. Струйка горячего пара потянулась к окну, мечтая соединиться с облаком дыма, висевшим над фабричной трубой.
– В детстве, я хорошо себя чувствовала только в темном шкафу. Узкая щель приоткрытой двери становилась коротким поводком, который я набрасывала на жизнь в доме. Из глубины склепа мир казался тоненькой полоской. Разрозненные куски чужих эмоций, обрывок истеричной фразы, жужжание случайной мысли, складываясь в причудливый узор, тут же распадались. Мелькнувший подол платья, тихий гул телевизора, ядовитая змейка духов.
...Ирочка глубже ввинчивалась в сложенную постель, хранящуюся в шкафу. Здесь она чувствовала себя в безопасности. Тошнота отступала, зубы разжимались и девочка погружалась в подводный мир воображения. Толща воды темнотой давила на легкие и прерывистое дыхание становилось тоненьким, как ниточка горизонта...
– В тишине начинала звучать музыка, только вместо нот я слышала буквы. Буквы сиротливо жались друг к дружке, связываясь в слова. Слова сбивались в стайки, создавая неуклюжие фразы. Фразы вились подводными растениями, опутывая сознание и я вываливалась из жизни куда-то в дыру в подкладке у Бога и замирала в складках его пальто.
... «Тебе нужно спать в гробу», – говорила сестра, когда перед сном Ирочка закрывала дверь, плотно зашторивала окно и чутко прислушивалась к тишине, мягким одеялом обволакивающей воспаленную голову, кожу, кончики волос...
– Я боялась людей. Не доверяла им. Никто не должен был знать те заветные слова, что я находила в божественном подоле. Всем казалось, я недостаточно вывернута наружу. Они пытали меня своим вниманием. Мать шантажировала любовью, за которую я должна была платить непосильный оброк. Все точно знали, как я должна выглядеть, что должна чувствовать, о чем думать, о чем мечтать. Я не понимала, почему нельзя быть просто мною? Но они оставались за дверцей шкафа и это их страшно бесило. Они требовали уважения к своим богам. Когда выросла, я быстро поняла как зовут кумиров, вокруг которых вертится их жизнь, – Бухло, Бабло и Блядство.
Гамлет, загипнотизированный селевым потоком воспоминаний, поднимающим житейский мусор со дна дрожащего тела девушки, стоял неподвижно. Чайник пронзительно свистел.
– Я ненавидела свою мать – мне хотелось содрать с ее лица свои черты, искривленные временем. Терпеть не могла ее бестолковую активность, неистребимое желание выйти замуж, всё равно за кого, за чёрта, или за козла. И она выходила, тут же разводилась и снова верила в чудо. Как же я ненавидела чудеса! Сюрпризы и праздники! После них люди становились такими злыми, – она замолчала, словно слова кончились в ней. Выпила залпом остывший чай и нехотя закончила:
– Я избавилась от всех раздражителей, научилась жить без эмоций, как безрукий научается есть ногами, и теперь этот ребёнок меня дезориентирует. Зрение отказывает – я вижу кишки этого города. Ослепи меня, Гамлет, – она ласково посмотрела на него, – может, я смогу выкатится из подола и узреть стопу Бога? И знаешь, ребёнок... - она тоже встала и, заглянув в глаза Гамлету прошипела, – я боюсь, вдруг, он мне понравится?
Тут она вскинулась, заметалась и, брезгливо смахнув чашку на пол, бросилась к выходу, задевая косяки.
– Я не могу здесь оставаться! Мне нужно идти! Это невыносимо! Возьми его... я не знаю... отнеси куда-нибудь. Господи, я дала себе слово никогда сюда не возвращаться! Надо было выжечь себе на лбу! Она не умерла! Она живет тут во всем! Ни к чему нельзя прикасаться! Здесь все заляпано смертью!
Он догнал ее уже у двери, развернул и с силой швырнул на обшарпанный дерматин. Пощечина заставила девушку взвизгнуть и испуганно замереть.
– Как ты не понимаешь, он уже существует. Ты не можешь абортировать живого ребенка! Без тебя он умрет! Брось дурить. Не девочка уже. Кто тебе в старости стакан воды-то?
– Да пошел ты! – Ирен резко оттолкнула его и, демонстративно задев плечом, прошла в спальню, откуда уже доносился плач, разбуженного криками младенца. - Не учи ученого. Были учителя и по-лучше. Да только померли все дураками. Какое тебе дело? Ты кто, вообще, такой? Зачем могилы роешь? И к людям пристаёшь? Думаешь, я американская миллионерша? Гоосподи, - проговорила она громко уже из комнаты, - да, ты маньяк?
– А ты дура. И не таких видали. У нас в театре спецотлов был будь здоров. И эта особенная, и та вся такая противоречивая, Так что не придуривайся. Восемь лет в цирке уродов, от звонка до звонка, – успокаиваясь проговорил Гамлет.
– Вот, черт, непризнанный гений что ли? Я так и знала – артист! – она засмеялась. – Да, это же с тобой нянчиться надо, Гамлет! – проговорила Ирен, столкнувшись с мужчиной в проеме спальни.
– Куда это ты собралась? – он пропустил девушку, несшую завернутого в одеяло младенца.
– К тебе.
– В смысле?
– Без всякого смысла. Где ты живешь?
– На кладбище.
Ирен остановилась.
– Нет, туда мне тоже нельзя, – проговорила она серьезно, – у тебя есть друзья? Девушка? Гей-партнер, в конце концов.
– Нет у меня никакого гей-партнера. Мать только, но это далеко. Двести километров.
- Сойдет. Мне нужно где-то отлежаться, болит все, как будто я две войны прошла. И на обоих была ранена.
– Ну хорошо, давай я тебя отвезу, – произнес он нерешительно, – а в Америку чего не летишь?
– Квартиру продам и уеду. Давай, соображай быстрее, пока ребенок не разорался. Есть там у тебя на работе, кому людей закапывать?
– Да разберутся. Поехали, мне-то чего.
Радио работало в машине, разрушительно проникая в сознание. Новости культуры, реклама, веселая музыка, снова реклама, грустная музыка и снова реклама. Предлагалось купить окна, двери, жалюзи, кондиционеры, готовый дом из бруса, унитазы. Ничего больше нельзя сделать самому – найти кусок земли, который тебе нравится, вычистить его, обнести забором, натащить деревьев из лесу, поставить сруб, накрыть соломой, впустить кошку, привести жену.
Они въехали в маленький городок. Центральная улица вмята в тротуарную плитку. Свежевыкрашенная голубой краской церковь, словно нарядная старушенция, подмигивала прохожим новенькой колокольней. В погасшем фонтане плавали пустые пластиковые бутылки. Жители города культурно пили пиво на лавочках, расставленных вокруг малюсенького Ленина, с вытянутой ручонкой, на высоком пьедестале. Бархотки еще не отошли и радовали пьяный глаз отдыхающих. «Мы любим свой город», – гласил нарядный билборд. На фасаде Дома Культуры красовалась фреска художников примитивистов прошлого века – гигантского роста труженики села с грубыми лицами держаться за руки, с вызовом подавшись вперёд, на встречу коммунизму. Та, что в квадратном фартуке поверх треугольного платья, видимо женщина. Забив багажник продуктами из местного супермаркета, Гамлет выехал из городка и двинулся дальше.
Когда Ирен проснулась за окном мелькали ветхие серые домики. Деревья стояли почти голые, два-три золотых листочка трепыхались на них, словно бижутерия деревенской красавицы. Между домами змеились вздутые, как от бубонной чумы, дороги. Глазные впадины выбитых окон, веером раскинувшиеся заборы, да одинокий беззубый рот старухи, сидящей на лавочке у полуразвалившейся избушки. Деревни-призраки. Вот она, лихая средневековая Россия, которую голод, чума и смута никогда не покидали. Она почувствовала в себе непреодолимое желание погрузить босые ноги в мягкую, прохладную грязь. «Ну, здравствуй родина, моя мать. Трудно тебя убить. Ты проспиртована и не чувствуешь боли, как опытная блядь. Я твоя блудная дочь, пришла у тебя поучится неистребимому желанию жить. В острогах и на каторгах, в царских покоях, президентских дворцах и на теплотрассах. Жить не принадлежа никому. С медным крестиком между впалых грудей. Да только Богу такие, как мы не нужны».
– Ты чего там бормочешь?
– Да так, мать вспомнила. Долго ещё ехать?
– Почти приехали. Мне жаль, такая молодая еще, наверное, была?
– Да ладно, ерунда. Найдёт там себе жениха, верного и бескорыстного. Здесь всё как-то одни сволочи попадались. Так боготворила брак. Всё ждала принца на белых жигулях. Жила в вечном предвкушении весны. Но здесь такие долгие зимы, вот и не дождалась.
Некоторое время они ехали молча по очень плохой дороге, пока перед ними не возникла, словно из под земли, торчавшая, в застывшем недоумении: «Друг пристрели, сил больше нет терпеть», убогая деревенька. Рваной, незаживающей раной кровоточил краснорожими селянами магазин «Любимый».
– Деревня «Кресты». По вечерам они ходят друг к другу в гости, переползая улицу на четвереньках, – сказал Гамлет, сворачивая на раздолбанный деревенский проспект.