THE BROKEN DOLL
ЧАСТЬ 1
«Наверное, в лесу сейчас лунные тени. Длинные и узкие, – думала Ирен, жмурясь от яркого света. Она повернулась на бок, подставляясь синим лучам. – Если солнце дает тепло, почему же луна не приносит прохладу?» Пришлось подняться с кровати и идти в ванную. Вода падала, падала, ледяными пальцами хватаясь за плечи. Ирен подняла лицо и, увидев над собой вместо потолка черное, в осколках, небо, закричала. Звук, взметнувшись, повис в паутине ночи, повибрировал на ее тонких струнах и затих, окончательно запутавшись. Она вернулась в теплую постель и мгновенно расслабилась. Так зимой размякает путник, вошедший в теплую избу с мороза.
Сновидения Ирен никогда не приходили сами. Словно опытный охотник, она выслеживала свою добычу, неподвижно лежа в ожидании. Сначала появлялся туман, смывающий с лица земли тебя и все, что здесь называют тобой. Он наползал как смерть, что улыбчивой девой взбирается на распростертого солдата, глядя ему в, одни только, все еще живые, глаза. Затем, наступала долгожданная ясность, когда вспоминается прежняя ты, кто была тобой задолго до тебя. Ирен напряженно следила за ней, не отрываясь, внутренним, слепым взором.
Она всегда молода. Ходит по улице без одежды. Занимается любовью с каждым, кто называет себя мужчиной. У нее красивые длинные волосы. Ее тело никогда не тонет в воде. Она прыгает, целуя верхушки сосен. Катается на коньках по не замерзшему озеру. Летает, как рыба, ловко изгибаясь, чтобы не касаться сети электрических проводов. И только лица не разглядеть. Разве что приснится зеркало, не прикрытое черной тканью.
«Где же обитает та, которая будет мною завтра? Она бездомна, ее реальность еще не готова, тороплива и переменчива. Сон. Остановка в пути, когда меняют колеса и переставляют поезд на другой путь. Просыпаешься, а за окном те же деревья, только бегут они теперь в другую сторону. И тебе немного жаль тишины, оставшейся лежать на рельсах, и ты не можешь вспомнить, как называлась станция, и уже прилипаешь к холодному стеклу, стремясь угадать - что там, что впереди?» Утро.
«Наверное, в Антарктиде сейчас северное сияние, – Ирен зажмурилась от
солнца, втискивающего свою необъятную тушку в маленькое кухонное окно. – Понятно же, что все сюда не поместится, – думала Ирен, аккуратно запивая духоту горячим кофе, - но нет же, лезет и лезет. Какая настойчивость!»
Она нехотя встала, опустила жалюзи и отправилась в ванную.
Повернула ручку крана в сторону красной метки: еще, еще, еще... и хватит. Острые лучи воды полоснули сонное тело, заставляя проснуться. Вздох, густым паром поднялся вверх, проник сквозь бетон и слился с ближайшим облаком.
«Кажется, будет дождь. Нет, здесь никогда не бывает дождя в это время года. Что же это за осень? Желтые листья не горят, сливаясь с закатом. И растроганное такой красотою небо не моросит».
Она причесала мокрые, синие волосы. Иссиня-черные. Встряхнула головой, позволяя завиться.
«...или северный мираж. На белом снегу нью-йоркские небоскребы отражаются. Как в зеркале».
Нанесла на ресницы тушь. Красиво. Все еще красиво. Через семь дней стукнет сорок. Тук-тук. «Интересно, а можно не открывать? Пусть всегда будет тридцать девять». Розовый блеск для губ. Нежно. Достала белое платье из шкафа – нежно так нежно. Прикрыла покосившуюся дверцу.
«Можно починить. Все еще можно починить. Вывести пятна на солнце, залатать озоновые дыры, вытянуть в линию бермудский треугольник, очистить атмосферу, найти лекарство от СПИДа, отменить деньги, победить добром зло. Все можно починить. Можно даже вымарать последние восемь месяцев. Перемотать пленку. Сделать аборт».
Ирен расправила складки платья на сильно выпирающем животе и вышла на улицу.
Лист катился по земле. «Наверное, надеется познать мир. А что его ждет – лужа. Грязная лужа». В парке было много людей. Но девушка ни на кого не смотрела - боялась испачкаться об их счастливые лица. В луже листу стало спокойнее. Поникший бутон гвоздики приятно волновал, бензиновое пятно обещало эстетическое наслаждение, разбухший от воды окурок пьянил.
– Do you happen to have the time?*
Бросив взгляд на запястье, Ирен показала два пальца, но встретив недоуменный взгляд пожилой негритянки, заставила себя приподнять уголки рта. Кажется так выглядит оскал умирающей цивилизации.
Прохожие сновали между столиками, расставленными на узкой улице. «Лучше уж так, - думала она, – лучше уж так. Когда их так много, они перестают тебя замечать. Ты для них просто пятно». Ирен смотрела на массу, хаотично плывущую сквозь нее. «Да, когда их так много, это уже не люди, не народ. Население. Население США. Она достала из сумочки iPad, забила в Googl вопрос и прочитала: «Общая численность населения США оценивается в 301,1 миллионов человек». Наверное, кто-то вот так сидел, ждал заказа и считал людей».
– Ma’am, are you feeling alright? – услышала она голос одной десятой миллиона над своим ухом.
– I'm alright, thank you, – вступила Ирен в контакт с нежелающим умирать вместе со своей цивилизацией аборигеном и расплатилась по счёту.
Девушка катилась по асфальту, толкая впереди себя огромный живот. Пора было возвращаться. Америка много дает, но отнимает в два раза больше. Мать придумала самый лучший способ вернуть ее обратно. Смерть. Кто станет с ней спорить? Пора вернуть себя. Туда откуда пришел. Родина – это место где тебя ждут, но никогда не дожидаются. Прийти и взять то, что принадлежит тебе наверняка – мертвое тело матери.
Она остановилась, чтобы отдышаться. Крутая лестница с коваными перилами застыла, грузно прислонившись к несущей стене. Потолок белой пеной ажурной лепнины плыл над головой. Вспомнив, вонючие московские подъезды, Ирен снова двинулась дальше. Русские люди их метят, словно животные. В стране рабов каждый мечтает стать хозяином. Прислушалась. Полустертый ворс под ногами крадет звуки шагов. Сквозь витражи, вставленные в стену перед каждой входной дверью, можно видеть мутные тени. Когда люди сидят по домам, им не хочется знать, что во вселенной существует кто-то еще. В животе что-то плавало, задевая тонкие стены коленками. Как оно там оказалось, почему не отправилось в след предыдущим в таз акушерки?
Вставила ключ в замочную скважину. Интересно, что будет когда ребенок отсидит свой срок и выйдет на волю. О чем с ним говорить? Наверное, для начала она проявит вежливость и поинтересуется, как его зовут. А как его зовут?
Ирен бросила сумочку на пол, переступила и вошла в небольшую комнату, где все предметы стояли, стыдливо прижавшись друг другу. «Это что же? Я теперь должна буду делать за него всё? Придумывать имя, кормить с ложечки, носить на руках, петь грустные песни перед сном? Да к черту, можно просто дождаться, когда он подрастет, выставить из дома, на несколько лет забыть, не искать, сделать вид, что и не было, потом вспомнить и писать письма, типа: „Ирина, милая моя девочка, надеюсь у тебя все в порядке. К сожалению, сейчас нет никакой необходимости в твоем возвращении. Петр Васильевич не готов (так скоро после нашей свадьбы) видеть в своем доме чужого человека. Ты такая умница, конечно найдешь работу или выйдешь замуж. Целую от всего сердца, твоя мамочка“. А потом он вернется и похоронит меня. Почему, непременно. нужно, чтобы тебя закапывали в землю при свидетелях».
Еще вчера Ирен была уверена, что не поедет на похороны матери – она не любила зависеть от внешних обстоятельств, – но теперь чувствовала некоторое уважение к институту смерти. Нужно отдать ей должное, никто не мог успокоить эту женщину. Ирен приготовила чай с мелисой, включила тихую музыку и залезла под одеяло, аккуратно придерживая красивую английскую чашечку с блюдцем. Улыбнулась, подула, сдувая горячий пар, и с шумом отхлебнула ароматный напиток. Больше всего на свете она любила покой: черно-белые фильмы с нежным поцелуем под звуки симфонического оркестра; осенний парк на рассвете, дремлющий под размеренный шорох метлы; белое море под розовым небом на закате, когда уже нет никого на пляже; гулкое метро перед закрытием. «Наверное, мне понравится кладбище. Что может быть покойнее?»
Последний раз она была в Москве, когда на полках стояли одни макароны. Привезла собой деньги и очень гордилась тем, что может поддержать мать в лихую годину. Но не тут-то было, на них решительно ничего нельзя было купить. Сама Ирен крайне отрицательно относилась к еде. Запах пищи вызывал у нее тошноту, вид переработанных продуктов отвращение и, когда было возможно, она старалась пренебречь пошлой обязанностью кормить свое тело. Но мать тяжело переносила лишения. Она постоянно говорила о колбасе, употребляя грубое слово исключительно в его уменьшительно-ласкательной форме: «Наталье Ильинишне дочь с Украины посылку передала: колбаску, шпичёк копчененький. Они скотину держат» – слово «скотина» мать произносила с придыханием. «Чего это ты не ешь мясо? Откуда у тебя возьмутся силы? Посмотри, какая дохлая?» Можно подумать, чтобы стать сильной, нужно непременно кого-нибудь убить. Когда Ирен ехала в московском метро, ей казалось, что все на нее смотрят с вожделением, как вампиры – того и гляди набросятся, разорвут новое пальтишко от Dior, как грязные солдаты с пойманного «языка», сорвут итальянские сапожки, выпьют кровь с легким запахом Issey Miyake, и пустят белое тело на «колбаску». Боже, пора возвращаться. Свесившись с кровати, Ирен поставила пустую чашку на пол, для тумбочки места не было, зато чертов Манхеттен. Помимо мяса у матери была еще одна страсть – «Замужество Ирен Вернер». – «Ирочка, женщине нельзя быть одной – это противоестественно. Раньше, девушку одну не пускали в приличное общество. Все знали, она либо сумасшедшая либо падшая». – «Мама, я сумасшедшая. Мне нельзя замуж и детей рожать нельзя, они вырастут идиотами». – «Ну что ты такое говоришь», – обижалась мать. Однажды она даже притащила домой потрепанного лысовичка. С тортиком. Он затолкал себя в узкое пространство между подоконником и кухонным столом, поправил очки, откашлялся и принялся любезничать: «Какая редкая птичка залетела в наши суровые края! Ваша мама говорит вы уже были замужем». – «О, совсем не долго». – «Что же развелись? Он пил?» – «Да, нет» – «Курил?» – «Что вы, в Америке больше никто не курит». Лысовичок закашлялся в клетчатый носовой платок, протер им блестящую часть головы и смущенно поинтересовался: «Гулял?» – «О, нет!» Мужичок недоуменно уставился на Ирен и беспомощно проговорил: «Что же тогда?» – «Господи, да это я пила, курила и изменяла ему с каждым, кто был хоть сколько-нибудь мил». Лысовик выпорхнул из-за стола и вылетел на лестничную клетку. – «Эй, а тортик? Я сладкое не ем!» Что ж, раз ничего нельзя починить, можно просто выбросить из головы, из сердца, из чрева. Родить ребенка, а заодно, если получится, и себя. Начаться заново, как начинается новый день вместо испорченного старого.
Как чудесно пахнут подгнившие листья. Как сладко шуршат под ногами. Как мягко ложатся на волосы, слетая с деревьев. Рыжей пеной покрыты могилы. Птицы сидят на ангелах и клюют носом их каменные крылья. В склепах горят свечи. Теплый осенний вечер. Немецкое кладбище. Воскресенье. Так не хотелось вспоминать день похожий на этот. Но он, выцарапанными на могильной плите цифрами, проступал на сердце. 19.04.1965/16.10.1981.
...Ирочка до последнего ничего не знала. Директриса, вызвав с урока, велела немедленно выйти на улицу. Застыла на крыльце. Старый автобус, обмотанный черными лентами, с грохотом открыл двери. Как в лоно самой смерти вплыла девочка в пыльный УАЗик. В центре стоял гроб, вокруг сидели люди. Головы женщин, покрытые черными платками, лежали на обтянутых черными свитерами грудях. Руки мужчин, с черными повязками на рукавах, упирались в колени. Мать, высеченным в скале истуканом, смотрела в грязное окно. Ира хотела выскочить, но дверь с шумом захлопнулась. Какая-то женщина дернула девочку за руку, усаживая рядом с собой. Тронулись. Ирочка покачивалась вместе со всеми, невольно поддаваясь всеобщему безмолвному отупению. Когда машина остановилась и водитель распахнул заднюю дверь, мать вскинулась, неуклюже повалилась на гроб и, вцепившись красными пальцами в затянутую черной тканью поверхность, стала тянуть его на себя. В ушах у Иры загудело, белые мухи взметнулись и забились о глазные яблоки. Но мать визжала и слова ржавыми осколками вонзались в тело: «Тома, Томочка, Томарушка! Деточка моя! Пальчики мои тоненькие, шустренькие мои ножки! Выпростай свои ручки, обними маму, донюшка моя!». Крышка гроба поддалась и съехала на бок. Томка лежала на дне ящика, словно кукла в опилках. Ирочка отступала назад, неотрывно глядя на сестру, будто боялась, что затолкают в гроб вместе с ней. Шагнула в пустоту, взлетела. На небе плясали облака, красными листьями плакали деревья, каменные ангелы прыгали по надгробным плитам, как большие воробьи...
Девушка сидела на куче сырой земли и что-то бормотала. «Молится что-ли?». Большой живот упирался в свежую могилу, оставив в ней гладкий, идеально круглый кратер. Руками она неистово мяла песок, как кухарки месят тесто. «Надо же, как убивается».
– Женщина, я могу вам помочь?
– I’m not Missis, i’m Miss, – Ирен обернулась и запястьем убрала волосы с лица. Неопрятный мужчина, автор, аккуратного холмика, этого последнего замка из песка, воздвигнутого для ее матери, стоял, опираясь на лопату. Вероятно ждал чаевых.
– Accept my condolences, Miss.
– О, могильщик, говорящий по английски – в этом есть что-то шекспировское, –сказала Ирен, снова опустила руки в землю и, вынимая воображаемый череп, продолжила:
– Этот череп, сэр, это череп Йорика, королевского скомороха.
Перебросив лопату в другую руку, мужчина подхватил:
– Этот?
– Этот самый, – с вызовом бросила Ирен.
Он воткнул лопату в землю и присел на корточки рядом с девушкой.
– Дай взгляну, – взял воображаемый череп из раскрытых ладошек. – Бедный Йорик! Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал меня на спине. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье... – Он осекся, увидев что девушка вновь исступленно мнет сырую грудь земли, причитая:
– Эх мама, мама! Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье! Ты теперь само отвращение и тошнота подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовала не знаю сколько раз! А сколько раз? Да мне и в голову не приходило их целовать.
– Давайте, я помогу вам встать. В вашем положении нельзя так волноваться.
– Отчего же, я слишком редко волнуюсь. Напротив, мне даже полезно, – она зажала в кулачках желтый влажный песок и посмотрела на парня в упор. – Вы не представляете, как это приятно! Попробуйте. Она такая холодная, я чувствую, как все дурное выходит из меня, а ей... ей уже все равно. Да и всегда было все равно.
Подумать только, ведь однажды, все дурное из нее вошло в меня. И теперь там преет. Жаль, оно не может умереть вместе с ней, – она схватила себя за горло, словно, справляясь с тошнотой, затем снова жадно запустила руки в землю. – Извините, я испортила ваше произведение.
Сквозь пряди волос, закрывавшие лицо, девушка смотрела на могильщика, неуверенно положившего длинные, неожиданно красивые, пальцы на свеже-насыпанный холм могилы. Они сидели рядом и перебирали песок. Словно два фермера за работой. От него пахло потом – мужским, едким. Запаха перегара не уловила. Это показалось странным, если учитывать его социальную принадлежность и соответствующий род занятий. Голова сильно кружилась. Ангелы взлетали. Сухие листья падали снизу вверх. «Ничего. Нужно только крепче чувствовать почву под руками. Так, кажется, здесь говорят». Она снова исподтишка посмотрела на могильщика. Лет тридцать. Лицо не глупое. Трехдневная щетина на впалых щеках. В голубых глазах, с воспаленными красными белками, еще видны осколки мыслей, некогда населявших эту коротко стриженную голову. Худой. Длинные до колен руки. Бесформенная рабочая синяя куртка, короткие не по росту штаны. «Хиппи или йог. Может, бывший пианист, переживший личную травму и скатившийся на дно. Фу, уж лучше хиппи».
– В самодеятельности участвуете? – хитро улыбнулась Ирен.
– Что-то в этом роде, – ответил он уклончиво.
– Ну, тогда я буду звать вас Гамлет. «The time is out of joint; – O cursed spite, / That ever I was born to set it right!» – это о вас писал Шекспир? «Почему именно мне выпала доля чинить это долбанное время!» – то ваши слова, Гамлет?.. Вы думаете, всё еще можно починить? Кто-то же должен все починить... Ты можешь починить это долбанное время, Гамлет?!..
На земле между ними появилось влажное пятно. Оно стремительно нарастало, орошая то, из чего уже ничего не может произрасти.
– Кажется, воды отошли... Вот тебе и связь времён... – пробормотала Ирен и грузным кулем повалилась на мокрую землю, теряя сознание.
– А-а-а!
– Да, тужься ты! Хочешь, чтоб он там на всю жисть остался!
Ирен откинулась на подушку, давая понять, что больше не намерена вести неравную борьбу с нежелающим покидать теплое местечко младенцем.
– Чего отвалилась, я за тебя рожать что ли буду!
– Тётечка, оставьте меня в покое, плииз. Ну не хочет он, что же я поделаю.
В Америке, может быть, и вылез бы, а сюда не хочет! Противно ему! – новая схватка заставила Ирен снова бросится в атаку.
– А-а-а!
– Ах, вот как заговорила! Противно, значит! А Родину продавать за шмотки не противно?!
– А-а-а!
– Индейку на Рождество жрать не противно! У нас тут некоторые мандарины раз в год видят! Когда президент в телевизоре советское шампанское пьет! Что же он его в «демократическое» не переименовал!
– А-а-а!
– Да не нужна мне твоя американская демократия! И супермаркеты твои не нужны! Денег всё равно только на рынок хватает!
– А-а-а! А-а-а!
– И границы ваши открытые мне до одного места! Не видать нам Парижей как своих ушей, с такой-то зарплатой! Жили себе как люди - тесненько, дружненько, песни пели, Ленина сваво любили! Так нет же! Американьщины захотелось!
– А-а-а!
– А теперь противно ему! А чего ж тут гордиться – ни Мира тебе, ни Труда, ни Славы – одни торгаши, да гастарбайтеры, прости господи. Да коррупционеры проклятые, чтоб им пусто было. Ни тебе пионеров, ни тебе октябрят, – она ловко перерезала пуповину. – Наркотики, да компьютерные игры – вот и весь комсомол. Готов твой бойскаут, дамочка, – закончила она, чуть смягчившись, резко развернулась и с достоинством покинула поле боя. Адьютанты-сестрички поспешили за ней.
Близоруко щурилась неполная луна. Беззвучно слетали с деревьев листы. Глухота давила на обнаженную грудь, покрытую черной кольчугой мокрых от пота волос. Внизу живота ныло. Фантомная боль, голодной крысой шуровала в раскуроченном животе. Контуженным солдатом, оставленным умирать, лежала Ирен на родовом столе, истекая пустотой. «Король умер. Да здравствует король».
«Ну здравствуй, как там тебя». Младенец молча сосал грудь, деловито и сосредоточенно втягивая в себя молоко, не отводя глаз от матери. Ирен стало не по себе. «Ну, чего уставился. Не нравится? Уж извини, какая есть. Раньше надо было думать, там, на небе. А теперь поздно. Ешь что дают». Опустошив одну грудь, он принялся за другую, игнорируя слова матери. «Гордый, значит, это хорошо. Я вот не гордая – я принципиальная. Правда, принципы меняю слишком часто».
– Там папаша ваш просится. Всю ночь, бедолага, караулил. Не положено у нас, дак только я добрая, – из кармана мятого халата выглядывала плитка шоколада.
– Кто просится???
В приоткрытую дверь протиснулся долговязый могильщик. Ирен даже приподнялась, в надежде увидеть за его спиной черенок лопаты.
– Ну как вы тут? Народились?
– Народились.
– Ну, конгратулейшенс.
– Мерси.
– Забрать-то вас есть кому?
– Да, уж мы как-нибудь сами.
– Ну, вот еще, у нас так не принято.
«У них так не принято. Ты слышал? Общинно-родовой строй какой-то. Пара сотен пьяных родственников, миллион погибших цветов под секирой флориста. Одеяло с голубой ленточкой. Пузатый ребенок в конверте, как весточка с того света. Как посланник божий. Старцы с подарками. Не хватает только хлева, (хотя однушка в хрущевке тоже сойдет), и звезды. На семейном совете они уже придумали имя – их в роду всего-то два-три. Саша, Леша, Наташа. На сороковой день крестины: толпа, очередь, духота, «Во имя отца и сына», возмущенный, бесовский визг младенца. Семейное сборище – так хорошо вместе, что уже и не помнят то ли похороны, то ли свадьба, не дай бог, – кража женской обуви (1 шт.), похищенная невеста (1 шт.), пьяная драка (пострадавшие – 20 шт.) У них так принято. Они уже знают в какую школу ты пойдешь, в каком вузе будешь учиться - кому позвонить и сколько сунуть. Твоя будущая жена сопит сейчас, скорее всего, на соседней койке – ваши матери должны подружиться. Качать коляски на детской площадке, потягивая пиво и передавая друг другу одну на двоих сигарету. У них так принято. Женская дружба. И не удивляйся, если завтра на кухне эта тётя будет целовать твоего папу. У них так принято. Жизнь это тяжкое бремя. Но семья разделит его с тобой, в одиночестве ты будешь только мастурбировать. Не волнуйся, есть и хорошая новость – твоя бабушка была детдомовкой».
– Гамлет, ты прекрасен. Кровь – ее не пропьешь.
Он стоял на больничном крыльце, в окружении белых халатиков, гладко выбритый, в красном джемпере, темно-синих джинсах на бёдрах и был похож на успешного сериального артиста.
– Дайте же папочке подержать ребенка, – шустренькая медсестра выхватила у Ирен младенца и, выдрав из рук букет, всучила вместо него увесистый кулек. Затем, воткнула мамашу в центр композиции и закричала:
– Григорий Сергеевич, мы готовы запечатлеть на вечную память волнующий момент!
– А я предупреждала вас, Гамлет, – прошипела Ирен, имитируя счастливую улыбку уголком рта.