Оглавление

​

                                                                                                       17 глава

 

      Ксюша закончила петь и, заметив, что Патрик уже проснулся, мягко отстранилась, не мешая мужчине подняться и устроиться рядом. Темнота не рассеивалась, видимо они в подземелье и источнику света неоткуда пробиться. "Опять темнота", – скучно подумал Патрик и затосковал. Почему-то рядом с этой девушкой, он чувствовал себя прежним. Это пугало. Не что что бы было неприятным или раздражающим, а именно пугало. От нее исходила другая сила, совсем не та, которая сейчас ему была нужна. Он отодвинулся от нее по дальше, на всякий случай.  

Голова тупо ныла, кожа, под кровью, запекшейся на скулах, зудела. "Интересно целы ли ребра? Слава богу, хоть девчонку не тронули!", – почему-то вздохнул с облегчением. Осторожно попытался встать, но земляной потолок уныло уперся в макушку. Неловко споткнувшись о вытянутые ноги девушки, Патрик принялся ощупывать помещение. Стены и пол были из спрессованной холодной глины. Продвинувшись вглубь, он обнаружил деревянные стеллажи с толстыми стеклянными банками разных размеров, закатанных железными крышками. 

    – Ну, по крайней мере, от голода мы не умрем, – бросил он в другую сторону подвала, туда, откуда доносилось сопение и легкий стук зубов озябшей девушки. 

Пахло сыростью. Стены были влажные и прохладные. Ни окон, ни двери нигде не было. Наконец, подняв руки над головой, Патрик нащупал наверху массивную крышку из грубо сколоченных деревянных досок. Она была чем-то придавлена и не поддавалась. Согревшись от бесполезного усилия, он устало опустился на ледяной пол, гробовая тишина и темнота схватили его в свои ледяные объятья. "Из темноты родившись, в темноту уйдем", – вяло подумал он и прислушался тем внимательным прослушиванием, которое возможно лишь в полной тишине,   минуя стук сердца и почти слышимую пульсацию вен, так и не обнаружил в себе  силу и гнев вновь обретенного Патрика. Тот, заплутавший между мирами, всё никак не хотел оставить его. Он настойчиво требовал ответов на бесконечные вопросы: "Кто Я?", "Зачем всё это?", "Ради чего?" Но сегодняшний, новый Патрик прекрасно знал и "кто", и "зачем", и уж тем более "ради чего", но не находил в себе прежней несокрушимой уверенности. Эта вынужденная раздвоенность на двух совершенно разных Патриков была невыносима. А ведь его Рай был уже совсем близко, но смогут ли в него войти сразу два Патрика? 

Девчонка его не беспокоила, она совсем затихла, словно чувствуя себя лишней в этой большой игре, в которую была втянута волею судьбы. Из чего их там делают, этих чертовых ирландок? Но как бы там ни было, она спасла ему жизнь. Да, пожалуй она может еще пригодиться. Эта ничтожная, несуразная мысль, вдруг придала Патрику сил. В самом деле, чего такого великого она могла сделать, эта слепая, ирландская серая мышь? Но осознание того, что она здесь рядом, приободрило и окрылило сломленного мужчину. И ему стало стыдно.

– Ты наверное совсем замёрзла? – он снова сел рядом и придвинулся вплотную, стараясь дать ей хоть немного тепла, – прости, я не должен был ввязывать тебя во все это. У тебя своих дел полно на родине, а тут такая котовасия, что сам чёрт не разберёт...

    – Ты всё вспомнил, да? – тихо спросила Ксюша, – и, помолчав, добавила, – я теперь для тебя никто?

Хотела ли девушка услышать ответ на свой вопрос? Наверное нет, во всяком случае она ничем не выдала своего любопытства. Просто спросила, как бы и отвечая сама себе одновременно, ничем не нарушая той тишины, что застоявшимся гнилым воздухом висела в темноте подвала, поэтому даже не вздрогнула, когда крышка со скрипом откинулась, впуская в погреб тусклый нерадостный свет, ударивший по слепым глазам узников.

Сверху спускали лестницу, раздавались резкие голоса, падавшие на дно колодца мелкими глазастыми картофелинами, затем возникли в освещенном квадрате потолка две лохматые небритые головы и вслед за ними к пленникам потянулись четыре волосатые грязные лапы, пытавшиеся дотянуться до прижимавшихся друг к другу замученных холодом тел.

– Эй вы! На выход! Да поживее, Он не любит ждать, – да-да, местоимение "он" так и прозвучало, словно написанное с большой буквы, столько в него было вложено уважения и сладостного подобострастия. 

Узники нехотя встали и по одному выбрались из ледника. Патрик, щурясь от яркого света и бережно придерживая Ксюшу за локоть, неуверенно шел вслед за крепкими спинами конвоиров. Ему приходилось часто наклонять голову – не везде он мог пройти во весь рост, потому что узкий коридор был тесен, а под балками так и совсем низок. Вскоре перед ними возникла узенькая дверца, состоящая из двух ветхих створок, болтавшихся на покосившимся от времени косяком. Шедший позади охранник, со старинным деревянным ружьем на перевес, положил руку на плечо Патрика, останавливая его. Патрик замер, замер ядовито-желтый свет, змеившийся по изогнутой трубе катакомбы, замер равнодушный зрачок слепого Ксюшиного глаза, замер взведенный курок старого ружья с потертым деревом приклада.

 

– Патрик в опасности, – повторила Света, – и Ксюша кстати тоже, – весь человеческий род, может быть даже, в опасности, и птицы небесные, и звери. А вы тут, Фёдор Михайлович, строите из себя большого начальника, ножку на ножку закладываете. Не хорошо, – Света перестала болтать ногами и спрыгнула со стола. 

Федор Михайлович вскочил с кресла и схватив тоненькую шейку девушки прижал ее к стене. Яркий нездоровый румянец освещал бледные щеки девочки, сливавшиеся с белизной штукатурки. Глупая улыбка сумасшедшей издевательски плавала перед глазами физика.

– Ты чего идиотка несешь? Ты чего лезешь куда тебя не просят, корми баснями своего ручного негра, – горячее дыхание Федора Михайловича обжигало синие Светины губы.

– Фууу, да вы рассист, профессор, – прошипела она сдавленно. 

Он разжал пальцы и виновато отступил назад. Девочка тараторила не умолкая. Слова, парящие в комнате никак не хотели связываться в между собой. Он закрыл глаза и вытянул вперед руку, словно желая заткнуть дыру, сквозь которую в комнату прибывали все новые и новые птицы слов.

    – Патрик же твой отец, неужели тебе ни капельки его не жалко? Я не говорю, что можешь сейчас чем-нибудь помочь, но  ты мог хотя бы разобраться, что происходит. Как долго еще, Феденька, ты собираешь оставаться в стороне? Ты сейчас в самой гуще невероятных, не поддающихся описанию событий, – хотя я и пытаюсь быть непредвзятым хроникером, – скромно потупилась Света, но птицы продолжали вылетать из нее одна за другой, кружась над головой Фёдора Михайловича, тревожа  его  рыжие волосы седым пухом своих крыльев, – что-то начинается, я это чувствую, что-то грандиозное, страшное, может быть великое! Да, наверное великое! Послушай, – птицы вдруг успокоились и расселись, вцепившись цепкими коготками звуков в круглые перила лестницы, ведущей на следующий этаж в кабинет Абигайль, подлокотники кресел, железные перекладины спинок стульев, гардин, пластмассовые гладкие бока подоконников, – Нужно найти Патрика и привезти его на остров, он здесь родился, здесь они с Ахилесом и задумали все это, – она закатила глаза, ища подходящее слово, – предприятие. А если мы найдем его друга, который, кстати, и убил Патрика. Абигайль тоже наверняка знает больше, чем говорит. Ох, Феденька, кто знает, какие дела здесь творятся, под прикрытием научных экспериментов. Габриель стал рыбой, он значит ничего не расскажет, – она хихикнула и птицы отряхнули перья. Твой умница-профессор, может быть и сможет вернуть всё назад в прошлое, но то, что уже далеко в будущем, ни кому не подвластно вернуть. Все уже свершается, как же вы не понимаете Бог умер! 

С ней снова случился приступ экзальтации и птицы, сорвавшись со своих мест, взмыли,  яростно хлопая крыльями. Слова белыми пушинками оседали в мозгу Федора Михайловича, бессильно опустившегося на стул и положившего тяжелую голову на руки, бессильно лежащие на столе, как на офорте Франциско Гойи "Сон разума рождает чудовищ".

    – Бог давно уже умер! А вы всё поёте осанну разложившемуся труппу. Вам нужен новый Бог, который не будет вас любить, Бог, который будет вам служить! Пустота извергается чернотой. Люди, вы лишь сон неосознанного сознания! Оглянитесь вокруг, что вы видите? Бога нет, теперь в мире всё случайно, сумбурно, судорожно. Но грядёт тот, кто готов стать новым Богом, не просто очередным мессией, тем, через кого пустота осознает себя, Он сможет стать ее разумом. И тогда, всё перестанет быть случайным и обретет смысл! – ее глаза, разрастались, круглели и, казалось, вот-вот скатятся огромными пузырями с лица. Тонкие губя механически двигались. Птиц, изливающихся из пророчицы, слов, становилось всё больше и больше, комната была уже густо набита белым снежащимся пухом.

– Люди-ангелы вознесутся, и займут свое место в высших сферах. Люди-бесы покинут землю, зарывшись глубже в чрево пустоты, и жутким метаболизмом будут мучить низший, не подлежащий осознанию слой бытия. Люди-алчущие духи, не знающие покоя и не имеющие цели, будут вечно метаться по вселенным, но, поскольку бесконечное пространство огромно, их редко можно будет встретить, этих призрачно-солнечных зайчиков пустоты. На земле останутся жить лишь животные, тоже осознавшиеся. Страшный суд грядет, еще страшнее предыдущего, который разделит всех людей на ангелов, бесов и алчущих духов, лишь звери и птицы небесные и попугаи и прочие обезьяны, и гады ползучие, обретшие разум, будут достойны унаследовать нашу землю, ибо не место человеку на земле! Разве ты не видишь, человече,  что лишний здесь! Страшный суд грядет! Больные исцелятся, влюбленные соединятся, злые скроются с глаз, а добрые вознесутся и каждый получит право решать, что такое хорошо и что тако плохо. Каждый будет решать, что есть Зло, а что есть Добро... Преиде! Преиде! 

– Что здесь происходит? Фредди, очнись, что с тобой, Фредди!

    – Преиде Преисполненный новых... новых... на...

Вокруг суетились люди, они схватили исступленно кричавшую девочку и пытались ее успокоить, но она вдруг упала и затряслась в эпилептическом припадке, все испуганно столпились, нависая над издававшей нечеловечески дикие звуки девочкой, не зная что предпринять. Абигайль трясла Федора Михайловича, мирно лежавшего на столе, словно уснувший за работой, но тот был без сознания. 

 

 

– Преиде! Преиде! Преиде преисполненный новых надежд! Свершайся в нас преразумнейший и, отвергая знание, даруй нам осознование! Дай нам уразуметь дела твои, дай нам пробудиться и возродиться из человеческого праха! Обожги нас небесным огнем сознания своего достоинства! Спаси нас от рабства иллюзии! Озри нами космос!    

Патрик, протиснувшись боком в приоткрытую створку хлипкой дверцы, пошатнулся от запах ладана висевшего в просторном помещении, заполненном людьми, спины которых, плотно притиснутые друг к другу, он видел сейчас перед собой. 

– Кажется, самый разгар проповеди! Думаю, это какая-то секта, – испуганно прошептала Ксюша, ближе прижимаясь к Патрику, – Господи, надеюсь, они не хотят принести нас в жертву!

Не успела она это проговорить, как вдруг толпа, медленно расступаясь, повернулась к измученным пленникам. Затем началось что-то невообразимое: один за другим, прихожане, стали опускаться перед ними на колени, негромко, но ритмично скандируя:

– Преиде! Преиде! Преиде! Преиде! Преиде!..

Патрик оглянулся назад, его конвоиры тоже стояли на коленях и вместе со всеми бормотали:

– Озри! Озри! Озри!...

Тут кто-то схватил Ксюшу за рукав и потянул книзу, с грохотом девушка рухнула на каменный пол, больно ударившись коленками. Теперь стоял один Патрик, все остальные, то склоняясь к полу,  то вскидывая голову с невидящими глазами и прижимая сложенные руки к сердцу, почтительно читали невиданную молитву:

– Да будет смерть, благодарна, слугам своим, за новую жертву, к холодным стопам твоим, о Великая, брошенную, с древа жизни во славу Тебе, скошенную! Забирай свое, отдай наше! Забирай свое, отдай наше! Забирай свое, отдай наше! 

Патрика мутило от усталости, затылок ломило, а в слезившихся от сильного запаха ладана, смешенного с чадом тысячи свечей глазах застыл ужас узнавания. В глубине залы, на возвышении, посреди парчи и церковной утвари, грузно стоял на коленях старец и вместе со всеми взывал:

– Озри нами космос и дальние его пределы! Озри нами неосвещенные  тени звезд! Каждую планету во всех вселенных озри нами! Озри нами полые души песчинок земного пустынного океана! Озри нами огонь, озри нами воду, озри нами необозримое! О преиде! Преиде! Преиде!

    – Ахилес... 

Мерный речитатив сотни голосов, множащийся гулом эха, стучался о сетку ребер, отдаваясь болью в сердце изумленного происходящим Патрика. Пульсация повторяющегося заклинания погружала его в странное состояние, похожее на сон во сне, когда просыпаешься, оказываясь в другом сновидении, чтобы вновь проснуться в следующем и так бесконечное число пробуждений, приносящих все новые и новые иллюзии бодрствования. Голова закружилась,   не в силах больше удержать равновесие, Патрик некоторое время пританцовывая, пытался устоять больше держать тело Патрика, подкосились и он упал, теряя сознание.

 

Когда он очнулся, вокруг было тихо, и только где-то за тонкой стеной можно было услышать неспешное шаркание чьих-то ног да шорох тяжелых юбок или ряс. Федор Михайлович открыл глаза как раз тогда, когда одна из них остановилась перед ним. 

– Патрик, тебе уже лучше? Тебе нужно как следует отдохнуть, ты совсем ослаб. 

– Да твою ж мать! – не сдержался Федор Михайлович, – опять двадцать пять! Когда же это кончится, – он уже почти кричал. 

Старец, одетый в душившую его рясу, туго стянутую посреди тучного тела, чуть подался вперед. 

– Ах вот оно что, – тихо проговорил он, пристальнее вглядываясь в лежащего на узкой койке человека, – вы все еще мечетесь? Скачите, как бешеные блохи по гладкой лысине мирозданья? Ваши так и не узнавшие друг друга души, все еще ослеплены одиночеством? Бедные, бедные, – он удрученно покачал седой головой и вышел из комнаты. 

Федор Михайлович попытался встать, но обессиленно рухнул на постель. Повернув голову, он увидел деревянную плошку, дымившуюся на высоком сундуке, грузно торчавшем у изголовья. Видимо Патрик что-то принял. «Что за место? Монастырь что ли? Православный?.. В России?.. Этого еще на хватало... круг замыкается...», – бормотал Федор Михайлович, проваливаясь в глубокий сон, медвежьей лапой давившей на тяжело дышавшую грудь.

 

– Фредди, Фредди! Ты что, не узнаешь меня? Фредди, дарлинг, пожалуйста, не сейчас. Ты мне так нужен! – Абигайль чуть не плакала. Она трясла ничего не понимающего мужа, бессмысленно вращавшего мутными глазами, в безнадежной попытке, хоть что-то осознать. Перед ним мелькали светлые пряди, неприятно щекотавшие щеки. Из открытого окна, ослепляя, бил в глаза свет. Раздражающие звуки стучали в воспаленную квантовым переходом голову. Постепенно Патрик пришел в себя и тогда, грубо оттолкнув висевшую над ним блондинку, сел, опустив босые ноги, покрытые рыжими волосками, на пушистый ковер. Затем осторожно встал и, заметив, что совершенно голый, инстинктивно прикрыл раками пах. 

– Спокойно, дамочка, давайте-ка без истерик, – пробурчал он недовольно, пытаясь дотянуться до висевших на кресле брюк, – соберитесь, с вами не возможно разговаривать. Ну что вы заладили, как маленькая: «Фредди-Фредди».  Не поддавайтесь визуальному обману.  Я Патрик Пейн, Святой Патрик. 

Пока голый мужчина, неловко подпрыгивая на одной ножке, натягивал штаны, Абигайль, недоуменно за ним наблюдавшая, отступила к накрытому для завтрака столу и налила себе воды, но не успела она поднести стакан к дрожавшим, ярко накрашенным губам, как в дверь постучали.

– Миссис Ларкинсен, Миссис Ларкинсен, ваш брат пришел в себя! – прокричал дворецкий, едва появившись. Его сухая фигура застыла в дверном проеме, ожидая приказаний. 

Абигайль в нерешительности застыла, разрываясь между желанием броситься тотчас к брату и остаться с мужем. Тревога боролась с радостью в ее сердце, и, несмотря на то, что первая одерживала верх, Абигайль дрожавшей рукой опустила бокал на столик и выскочила из комнаты. 

– Эй, мадам! Я еще не закончил с вами! Куда вы? Где я, черт побери? Я требую объяснений! 

Дворецкий вежливо улыбнулся и аккуратно прикрыл за собой дверь. 

 

Серое густое небо мрачно глядело на Федора Михайловича сквозь грязное окно. «Господи, кажется я точно в России, – подумал он, открывая глаза. – Только здесь может быть одновременно и грустно, и тоскливо, и страшно, и холодно, и сыро». Федор Михайлович ненавидел свою родину, почти также, как собственную мать. Наверное в прошлой жизни он сделал что-то очень плохое, раз его наказали рождением в эту стылую, постылую страну, стоящую одинокой жалкой лачужкой на краю огромного мира. Он ненавидел ее историю – историю тиранов, ломавших человеческие жизни, как спички о сырой коробок. Крещение Руси, церковный раскол, опричнина, флот Петра Первого, железные дороги Александра, крепостное право, столыпинские галстуки, одна революция, другая, голод, холод, война, раскулачивание, колхозы, лагеря, опять война, опять голод, опять холод, опять лагеря. Десять миллионов туда, десять миллионов сюда. Эх, – тяжело вздохнул Федор Михайлович и, повернувшись к голой стене, опять закрыл глаза, – русскому человеку хорошо везде, кроме не дома». 

Три дня его никто не трогал. Дохлая, неопределенного возраста монашка приносила убогую монастырскую еду и немного разбавленного подкисшего молока. Он много спал, убаюканный доносившимся откуда-то пением. За стеной кто-то вполголоса молился. Скучно, тоскливо, даже под двумя колючими одеялами промозгло. Вся предыдущая жизнь казалась отсюда бессмысленной. 

Однажды он услышал за стеной непривычную суету и даже отсюда почувствовал царившую там нервозность. По коридору бегали, а на гулкой железной лестнице раздавался стук каблуков. Наверное, кто-то приехал, потому что здешние люди ходили в войлочных тапках, глухо падая всем весом на пятку. В келье у Федора Михайловича появилась женщина, поставила деревянный поднос на сундук и спешно ушла обратно, но звук поворачивающегося ключа не раздался. Узник вскочил с кровати и осторожно выглянул в коридор. Никого уже не было. Как быстро всё успокоилось! Он медленно двинулся вперед. Половицы скрипели, Федор Михайлович вжимался в стену и снова, аккуратно ступая, шел дальше. Кажется, все ушли на службу. Подойдя к лестнице, он  поглядел на верх. Круглое отверстие над ним светилось. сверху доносились голоса. Говоривших было двое. Одного он узнал, это тот старец, что приходил к нему в первый день, его выдавал странный акцент. Федор Михайлович осторожно поднялся, но слов все еще невозможно было разобрать. Он преодолел еще две ступени, кажется, лестница ведет на чердак. Вдруг скрип отворяющейся двери слетел вниз и достиг ушей Федора Михайловича, голоса стали громче, кажется, кто-то собирался уходить. Застыв в лестничной трубе, хоть и слабо освещенной, но не способной скрыть непрошеного гостя, Федор Михайлович не мог решить, как ему поступить: спешно ретироваться или идти дальше и присоединиться к беседующим, застав врасплох своих похитителей. Не вор же он, не пленник, а вот такой необычный постоялец, которого запирают на ключ, просто, чтобы его никто не беспокоил, как сказала эта безликая монашка. «Ага, как же, почетный гость, – вырвалось у Федора Михайловича, но он тут же испуганно зажал себе рот рукой, – держат тут, как последнего раба на привязи, кормят баландой какой-то». Додумав свою мысль до конца, он решительно поднялся на несколько ступеней. Человек на верху, постояв несколько секунд на площадке у спуска, и вернулся в помещение откуда вышел. Федор Михайлович закончил подъем и остановился у приоткрытой дверцы, услышав свое имя. 

– Теодор! Заходитте, – произнес он как-то с эстонским нажимом на "т", – ну что вы там жметесь по углам, акки сиротта каккая, – продолжал он нажимать на русские согласные. 

Федор Михайлович оторопел. Теодором его называл только один человек, но акцента у него тогда еще никакого не было. Ахилес, друг отца, в Москве  восьмидесятых показался Федору Михайловичу таким добрым, но заперший его тучный старец в сутане, не имел с им ничего общего. Конечно он постарел, время никого не щадит, но с этим человеком оно сделало нечто такое, что изменило всю его сущность. Яркие, черные глаза горели раньше, как угли только что вынутые из печи, теперь они, цвета потемневшей стали, разрезали тебя, словно алмаз стекло. 

– Теодор, вам посветить, друг мой? Идите же к нам, я вас кое с кем познакомлю. Пора вам уже выйти из тени, выражаясь двусмысленно. 

Федор Михайлович вздрогнул и несмело переступил порог. Его светлая, узкая фигура светилась в дверном проеме. Все таки Патрик был очень красив. Его благородная осанка полна аристократизма, тонкая, пергаментная кожа туго натянута на высокие скулы, глубокий взгляд серых глаз из под черных бровей, пшеничные волосы без желтизны. Но вместо ожидаемой от такого человека уверенности и властности, перед нами стоял, нашкодившим мальчишкой, робкий Феденька. Он не унаследовал от отца ничего. Мучившая его в детстве и юности жажда познания, превратилась теперь в апатию разочаровавшегося художника.

– Проходи, садись, – указал на деревянное круглое кресло Ахиллес, которого Федор Михайлович понемногу начал узнавать. – Знакомься, это мой друг и помощник, Вильде Паателяйнен. Он не знает русского, но ты же говоришь на языке своей жены, моей дочери, так что можем перейти на шведский. 

Заметив, вытянувшееся лицо Феденьки, он добавил:

– Да, кажется, я должен заново представиться – Соломон Ларкинсен. Эта фамилия покойной матери Абби. Ахиллес – мое детское прозвище. Так с моим другом Патроклом, твоим отцом Патриком, мы называли друг друга – именами великих друзей-героев. 

Вильде помял вялую руку Федньки и прогнусавил:

– Мы знакомы с мистером Фредди, я на острове частый гость. 

– Да-да, конечно, – стукнул себя по лбу Соломон-Ахиллес, – старость-не радость, так здесь о нас, стариках говорят. Ну что же ты стоишь Федор, садись, разговор будет долгим, – сказал он по-русски, а в голосе зазвенел металл. Федор Михайлович обессиленно упал в неудобное кресло. 

Соломон сел за стол и принужденно положил мясистые руки на засаленную поверхность. Его помощник остался стоять, со скучающим видом глядя в окно. Внизу, на пустынном двор, дрались две собаки. Вокруг них крутился монах в грязной тяжелой рясе, что-то крича и размахивая кривым посохом, который служил ему, одноногому, опорой. Он падал, не переставая орать, по-юродивому корчился и снова, вскочив на ногу, прыгал, хватаясь за тонкое дерево. На какое-то время псы переставали интересоваться друг другом и, пытаясь ухватить танцующего монаха за подол, разевали голодные пасти.  Желтые листья мягко опускались на беснующихся сверху, сдуваемые ветром с полуголых деревьев. Но Феденька не видел этой брейгелевской картины, только слышал истошный лай, раздираемой на части, измученной веками русской природы, поэтому рассказ Ахиллеса начал доходить до него не сразу. Казалось, говорящий вещает о давно минувших временах, его, Федора Михайловича – русского профессора теоретической физики, не касавшихся. Мифология никогда не интересовала Феденьку. Мир осязаемых вещей был здесь, рядом, его можно было потрогать, его можно было эксплуатировать, но служить, поклоняться ему было нельзя. Физика была его мифологией – мир существующих, но не видимых вооруженным глазом вещей. Еще не много и старик достанет хрустальный шар. Господи, ну почему нельзя оставить его в покое! Зачем эти люди мучают его? Он вызвал к жизни, это странное, немыслимое существо, Патрика, на этом его миссия окончена. Но что несет, этот чертов Тиресий, какой рай, какое святое пришествие? Я – сын бога, Христос-спаситель? Охренели они что-ли совсем?!

Федор бросился к окну, и если бы всезнайка Паателяйнен не торчал там, как статуя Перуна, выпрыгнул бы не задумываясь, потому что именно этого он больше не мог себе позволить – думать. В мире абсурда процесс мышления обесценивается. Человек играющий занимает место человека мыслящего. Части разрушенного, убитого историей мира, нельзя даже созерцать – они слишком быстро меняют свою форму и сущность, ими можно только играть. И победителей нет, и победивших. Есть только вечный процесс игры. И самое неприятное здесь, что в то время, когда ты играешь осколками бывшей ясности, тобою тоже кто-то играет. Ты кубарем катишься туда, куда тебя бросает слепая сила, и не больно падать, и не страшно взлетать, потому что в мире абсурда боль и страх тоже всего лишь элементы игры. Кто-то должен остановить взвившийся в тартарары мир. Господи, если ты еще безмолвной щепкой кувыркаешься где-то, то пропадая в черных дырах, то выныривая вновь, умоляю, пусть все застынет, замрет! Я обещаю осмыслить любое случайное сочетание несочетаемых компонентов бытия. Но только пусть мир перестанет вертеться, пусть я перестану вертеться! Сново запертый в своей келье, свернувшись калачиком поверх колючего одеяла, Феденька молился как мог, обращаясь к любому, кто мог бы его услышать. Старая старуха тишина, отвечала ему своим холодным, мертвым безмолвием. 

 

Когда Абигайль вернулась, Патрик, уже переодетый в найденный в шкафу Федора Михайловича элегантный костюм, сидел, развалившись в широком кресле. Он плотно позавтракал, судя по опустевшему столику, и теперь лениво беседовал со сторожившей их обезьяной, маячившей за окном, на ее родном языке. Абигайль раздраженно закрыла окно и повернулась спиной к обезьяне. Патрик, словно продолжая прерванный разговор, обратился к ней:

– Пришло время узнать правду. Вы любите правду, Абигайль Ларкинсен? Хотя, что я говорю, никто не любит правду. Её, как яд, маленькими дозами принимать надо. Ну, а я вас сейчас убивать буду, ибо полное знание есть смерть. 

– Хватит поясничать, Святоша. Хочешь, я тебе правду расскажу? –   сказала Абигайль, поправляя прическу, – Где бы вы все были, если бы не я?  Передай этому болвану Фредди, если конечно встретитесь на узкой дорожке квантового туннелея, – пробурчала она сквозь железные шпильки, которые зажала в зубах, потому что обе руки были заняты закручиванием волос вокруг головы, – пусть катится ко всем квантовым чертям и пусть папашу моего прихватит. Думали Абби дурочка, не знает ничего. Сейчас, мы из табакерки выскочим и горькую пилю ей преподнесем, – она  облокотилась на столик и внимательно вглядываясь, словно желая увидеть сквозь привычную зелень мужниных глаз, того, другого, о ком мечталось, к кому рвалось завороженное тайной сердце, тихо проговорила: 

– А ведь я ждала тебя, как первого причастия ждут, думала буду недостойна сандалики тебе застегнуть. Жизнь на вас положила, – она резко выпрямилась, повернулась к окну и сказала, прыгавшей по клумбе обезьяне, – только одного вы не учли, не верю я вам больше. Нет власти вашей надо мной. Идеалы новые? Чем старые не хороши? Хорошо, не хороши, а ваши идолы дольше простоят? Людей с земли изгоните, кто же вам служить-то будет? Из рая изгнали, теперь и в аду места нет человеку. Да и бог с ним с человеком! – она опять стояла перед ним прямая, гордая, высокая. – А сами-то вы что? Порождение дьявола, бога? Нет, человечьи ошметки. Ох как я устала, мне теперь попугай дурацкий ближе отца родного. А я ведь любила Фредди, только вот нет больше места во мне для любви. Пустая, полая болванка. Идите вы все к черту с островом вашим! – Она направилась к выходу, но Патрик, с неожиданной для хилого Фёдорова тела силой, схватил ее за руку и притянув к себе, быстро заговорил: 

– С братцем-отступником пообщалась? Вы, люди, привыкли, что всегда есть другой выход, иной путь. Они, мол, так, а мы вот эдак. Нет больше дорог для человека. Всё, пришел. Хоть костьми ложись поперек, а история переступит и дальше пойдет. Человек – лишь песчинка в пустыне, не тростник, и уж не мыслящий, конечно. Вот чего чего, а думать человек не способен. Рефлексию свою выдает за мыслительный процесс, все у него через чувство, нет в человеке разума и никогда не было. Любви она лишилась, белый свет не мил, как же, – он прижал ее к себе еще сильнее, и зашептал в самое ухо:

– Да в человеке и есть-то всего две мысли: любовь и ненависть. Какие уж тут размышления? – затем, освободив заломленную за спину руку Абигайль, презрительно бросил:

– Уходишь? Молодец, только и может человече, что назад оборачиваться. Только такое глупое создание, как он, может жить в мире, которого уже нет. Возвращение – вот вечный мотив человечества, – Патрик поправил костюм, провел рукой по непослушным кудрявым волосам Фредди. – Как же ты не понимаешь, единственное что тебе сейчас нужно, это перестать быть человеком. Вытряхни себя из ветхой одежонки человеческого существования, стань тем, кем давно уже являешься – Святой Абигайль. 

– Да пошел ты! – воспользовавшись свободой, Абби бросилась прочь. 

 

Однажды в келью к Федору Михайловичу вошла девушка, одетая для долгой дороги, с ручным чемоданчиком, какими теперь больше не пользуются, поставила свою ношу на пол, слегка присев, и, не глядя на собеседника, сказала:

– Как поживаете, Федор Михайлович, мне вас не хватало, – она улыбнулась и расстегнула верхнюю пуговицу почти детского пальто доисторического покроя, – мы уезжаем через пол часа, вам нужно собраться, – переодевайтесь спокойно, Федор Михайлович, вы же помните, что я слепая, – она нащупала ногой свой чемодан и осторожно устроилась на нем.

Полчаса спустя их небольшая, но странная группа, ехала в микроавтобусе, по направлению к Москве. Федор Михайлович, в теле Патрика.  Слепая девушка Ксюша Хрусталева. Загадочный господин Паателянен. Пара беликих, молчаливых субъекта. И Отец Ахиллес, присланный с Афона с поручением, суть которого никто не знал, и основавший в Суздале секту "Второго пришествия". Люди стекались к нему со всего света, оставляли дома и богатства – принимали только нищих. Ибо зачем человеку земное имение, если он больше не будет жить на земле. Ежедневно сектанты совершали обряды по расчеловечиванию. Очень трудоемкий процесс. Сложно найти свое "я", буддисты буквально сбились с ног, но потерять себя, как выяснилось, еще труднее. Члены постоянно прибывали, в наше время статусность проекта "Человек" стремительно теряет в весе. 

– Судите сами, – вдруг заговорил один из безликих, обернувшись к задремавшему физику, словно вслух продолжая свою мысль, – что такое теперь хороший человек, что такое плохой человек? Разве остались еще постоянные характеристики его качеств? Все его поступки, зависят от ситуации, от обстоятельств, от настроения, от погоды, от положения луны на небе, да и бог еще знает от чего. В последнюю очередь он думает о том, по-человечески он поступает или нет. И, давайте будем честными, в большинстве случаев он ведет себя, не в соответствии с устоявшимися нормами человеческого поведения. Хорошо, давайте будем думать дальше, – продолжил он, слочувствовал ли себя человек, хоть когда-нибудь на своей планете комфортно, как дома? Мог ли он не бояться ее, не быть осторожным, проявляла ли она к нему заботу, избавляла ли от болезней? Нет, – бубнил монотонно безликий, – насылала эпидемии, топила в новоднениях, убивала от жары, от холода. Да и с самого начала, лишила его инстинктов, чутья, острого зрения, дара предвидения. Напротив, поставила бедолагу на две лапы, что заметьте, не есть удобно, снабдила хилым позвоночником, как тростинку воткнула в пустыню, и живи, милый друг, как хочешь. Так ли поступает заботливая мать с родным дитя? Вовсе нет. Так какой вывод мы можем сделать? Не родной он ей сын, приблудыш. 

​

                                                                           (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)