— Свободу политзаключённым! Свободу Тимуру Чебышеву! Смерть зудинскому режиму! — Она кричала громче всех, а ведь толпа была внушительной и скандировала во всю мощь своей здоровенной глотки единого существа. Рыжие волосы, выбиваясь из-под белой шапочки, падали на заляпанный веснущками лоб. В вытянутой руке она держала древко с прикреплённым к нему портретом Чебышева, улыбающегося белозубым ртом. Казалось, он смеётся над происходящим, настолько несуразной была улыбка на красивом молодом лице Тимура. Эту фотографию сделала бабушка, когда ему стукнуло двадцать, неловко зажав в сухих пальчиках скользкую японскую мыльницу. Руки её тряслись, отчего изображение получилось слегка размытым, но именно эта нерезкость и делала фотографию такой таинственно привлекательной.

   — Где раздобыли портретец, мадемуазель? Ох уж мне эти репортёры, фотографию самого Господа Бога с неба достанут! — восхищенно захихикал Куприянов, протискиваясь к Даше. Он нервно поправил пальто и протянул руку:

   — Борис Моисеевич, товарищ и соратник нашего многоуважаемого мученика. Да что там, — он кокетливо отвёл взгляд и добавил, — близкий друг Тимура Александровича.

   Даша вскрикнула, едва не выронив транспарант.

   — Дарья Никольская. Корреспондент газеты «Новая Правда».

   — Да-да-да-да-да, — затараторил Куприянов, — как не знать, известный блоггер под ником Нико. Очень остроумно, оччень, — он тряс Дашину руку, косясь на портрет Тимура.

   Площадь перед тюремными воротами была практически заполнена. Люди простояли здесь всю ночь, сменяя друг друга. Импровизированная полевая кухня дымилась, костры, утомившись, затухали, не в силах спорить с восходящим солнцем. Запах свеже сваренного кофе достиг Дашиного носа, и она потащила своего нового знакомца к девушкам, освобождавшим от плёнки бутерброды. Девчонки подали им курящиеся пластиковые стаканчики.

   — Душечка, — ворковал Куприянов, — у нас получилась. Получилось, милая вы моя! — он сквозь прищур выцветших глаз посмотрел на активистку и заговорил, захлёбываясь горячим невкусным напитком, — сегодня его выпустят. Источник верный, не сомневайтесь. Какую же бучу вы тут подняли! Потрясающая женщина! Когда мне на вас показали, я глазам своим не поверил – красавица, комсомолка!

   Даша задумчиво смахивала варежкой снег со лба Тимура. «Неужели получилось? Тридцать дней голода, пыток. Откуда же столько силы в этом молодом ещё мужчине?! Сколько мужества и готовности жертвовать собой ради прекрасной цели, — её рука остановилась на белой полоске зубов, — храбрый рыцарь, а так и не скажешь». Она не сводила глаз с голубых белков под черным пухом ресниц, продолжая смахивать падавший на бумагу снег.

   — Подумать только! Они освободили политзаключённых, чем, собственно, и обязан встречей с вами, милейшая моя Нико, — он галантно поклонился и выбросил пустой стакан в стоявшую неподалеку пустую коробку. — Да и некоторые законы обещали в думе пересмотреть. Не перевыборы, конечно, но хоть что-то!

   Площадь оживилась. Подъехало несколько машин с логотипами иностранных телекомпаний. Русские операторы забегали активнее,  массивные киноаппараты бойко подпрыгивали на могучих плечах. Не по погоде одетые телеведущие, застревая в сугробах, носились в уже промокших насквозь модельных сапожках, набрасываясь на митингующих с вопросами и тыча в замерзшие носы чернеющие на фоне непрекращающегося снегопада микрофоны. В стороне ото всех канал «Золотой Дождь» неспешно разгружал своё оборудование. Скандирование возобновилось с новой силой.

   — Свободу Тимуру Чебышеву!

   — А вот и ваши коллеги наконец-то подтянулись, — удовлетворённо прокричал Борис Моисеевич Даше на ухо. Он снял шапку и пригладил редкие, мокрые волосы. Девушка рванула вперёд и потянула за собой Куприянова.

   Во двор с визгом ворвалась карета скорой помощи. Камеры были уже наготове, когда тюремные ворота отворились, и на носилках вынесли Тимура. Дверь скорой преградили репортёры, кричавшие что есть мочи наперебой:

   — Как вы себя чувствуете?

   — Что они с вами сделали?

   — Довольны ли вы тем, что правительство пошло на уступки оппозиции?

   — Каково это, чувствовать себя героем?

   Тимур приподнялся на руках, посмотрел в чёрный глаз кинокамеры и произнёс спокойно:

   — Свобода — это когда воля к жизни побеждает волю к смерти, – он оглядел застывшую толпу и, снова нарушив тишину, обратился к ней.

   – А что вы все здесь делаете? — заметил свои портреты, распростёртые над головами молча глядевших на него людей и засмеялся. Заливисто, словно давно знакомой и любимой шутке. Он смеялся, когда его расстреливали фотоаппараты, и, когда врачи пытались, отмахиваясь от назойливой толпы, внести носилки в машину, и, когда та уже неслась по проспектам, перепрыгивая через пробки, в сторону больницы им. Склифосовского. В Склифе он тоже смеялся, поставив в недоумение главного врача, вызванного с важного совещания. Светило объяснил всё шоковым состоянием, связанным с длительным недоеданием, назначил лечение и велел немедленно ввести питательные вещества больному. Даша, успевшая заскочить в скорую помощь в последний момент, гладила отросшие волосы Тимура, успокаивая его, как ребёнка. Услышав о питании, Тимур перестал хохотать, резким движением вырвал капельницу из вены и прохрипел:

   — Никто меня кормить не будет! Не для того я победил и холод, и голод, и себя самого, чтобы снова стать несвободным! — Его выпученные глаза излучали решимость.

   — Вызовите психиатра, — невозмутимо проговорил главврач, растворяясь во мраке больничного коридора.

   — Я сделаю вам укол, успокойтесь, пожалуйста. Сейчас, одну минутку, — медсестра выбежала, оставив Дашу с больным наедине.

   Тимур пытался спустить загипсованную ногу с кровати.

   — Да помогите же вы, чёрт побери!

    Даша кинулась к Тимуру.

   — Не трогайте меня! Подкатите кресло! Да поживей же!

   Девушка метнулась в угол и подвезла скрипучую инвалидную коляску. Когда сестричка впрыгнула в палату со шприцем наперевес, в комнате уже никого не было.

   — Для голодавшего сорок день, вы выглядите слишком бодро, — сказала Даша, нажимая кнопку лифта.

   — Девяносто четыре.

   — Что? — не поняла девушка.

   — Девяносто четыре дня. Пятьдесят три плюс сорок один будет восемьдесят четыре, так ведь?

   Лифт остановился, Девушка выкатила коляску в просторный больничный холл и огляделась. На кожаных диванчиках сидели посетители, общаясь со своими близкими. У гардероба толклись люди. Работал буфет. Никто не обращал на них внимания. Даша остановилась.

   — Я не могу вывести вас на мороз неодетым. И потом, я не понимаю, зачем мы вообще это делаем. Потому что они не согласились на перевыборы?

   — Кто они?

   — Зудин, — неуверенно проговорила Даша.

   — Ах, да… я совсем забыл…

   Он не договорил, потому что из гардероба донеслись крики, а прямо на них летел человек в обнимку с лохматой заячьей шубой. Куприянова Тимур не успел увидеть — на его голову опустился кроличий мех, а коляска покатилась с бешеной скоростью, подскакивая на ухабах и бордюрах, по направлению к проспекту, где стояла поджидавшая беглецов машина. Тимура втолкнули в холодный салон старенькой газели. Едва не вывалившись из кресла, он увидел, как в заднюю дверь колотил кулаком тучный охранник, но уже не услышал, как неслись в след удаляющейся грязной машине сочные ругательства и, как баба Нина, обернувшись к кричавшему мужчине, устало проговорила:

   — Что же ты за охранник такой, если за инвалидом угнаться не можешь?— она похлопала его по плечу, и они поковыляли обратно в больницу.

  

   — Куда вы меня везёте? — спросил Тимур.

   — На площадь, — бросил Куприянов,  настраивая радио на нужную волну, не мешайте слушать, пожалуйста.

   — Опять двадцать пять. Не думал, что у человека, отказавшегося от еды, может быть столько проблем, — Тимур посмотрел в окно. Город безразлично пятился куда-то по времени назад, забирая с собой серые улицы, хмурых людей, чахлые деревья. Он хотел ещё что-то спросить у этого странного человека, но тот слушал «Голос Москвы», и Тимур опять принялся разглядывать город, грязной рекой текущий в небытие.

   — Что сейчас происходит на Голодной площади? Расскажите нам, Аркадий, что вы видите?

   — Люди не перестают прибывать! Двадцать или тридцать тысяч, думаю, может быть, даже пятьдесят! – кричал корреспондент.

   — Что же заставило выйти в такой мороз всех этих людей? – поинтересовался ведущий.

   — Я вижу огромное количество портретов Чебышева и транспарантов с надписями: «Чебыш, мы с тобой!», «Всех не посадишь!», «Даешь перевыборы!». Люди ликуют и обнимаются друг с другом, ведь ещё никому в оппозиции не удавалось заставить власть пойти на уступки! Похоже, правительство и правда испугано огромной поддержкой, которую народ оказал мученику режима.                      

   — Да, подумать только, целый месяц просуществовал палаточный лагерь на площади перед «Солдатской пустошью», следственным изолятором № 1, не смотря на угрозы и постоянные аресты! Непримиримость Тимура Чебышева давала людям стойкость и мужество добиться выполнения требований, выдвинутых оппозиционером. Как вы считаете, Аркадий, люди, пришедшие на Голодную площадь, считают Чебышева своим лидером?

   —Абсолютно и безусловно! Народ вышел выразить поддержку и уважение своему лидеру! Они верят, что Тимуру удастся добиться от власти большего. Нам известно, что, получивший первую медицинскую помощь, известный оппозиционер уже в пути, и сегодня собравшиеся будут требовать от правительства двустороннего диалога. Кажется, Тимур Чебышев единственный, кого они захотят делегировать своим представителем!

   — Спасибо Аркадий! Держите нас в курсе событий. А сейчас, у нас в студии близкий друг и соратник Чебышева, Матвей Семёнович Попов! Матвей Семёнович, расскажите нам, пожалуйста, как ведётся оппозиционная борьба в регионах, ведь, как я понимаю, вы с Тимуром Александровичем поднимали либеральное движение в городе Новохопёрске. С какими трудностями вам приходилось сталкиваться? Всем известно, что ваша Старгородская область самая консервативная в стране. Коммунизм и православие сделали людей вашего края самыми ярыми поклонниками президента Зудина.

   — Ну... я... это… Здравствуйте, товарищи!

   Тимур, безучастно глядевший в мутное окно, не обращал внимания на девушку и смешного лысого человечка, сидевших впереди и возбуждённо обсуждавших услышанное по радио, но вдруг, он приподнялся, пытаясь встать на здоровую ногу, и стал требовать, чтобы водитель остановился.

   — Я дальше не поеду! Всё  приехал, баста! Марио, какого чёрта! Я же умер! Марио, я умер, не слушай, ты, этих клоунов! — кричал Тимур, с трудом удерживая равновесие.

   — Господин Чебышев, не нужно так остро реагировать на сладостные звуки медных труб, голубчик! Сядьте в креслице, успокойтесь, вас ждёт великое будущее! Вы можете стать следующим президентом этой несчастной страны! — заворковал Борис Моисеевич, — образованьице, простите, имеется?

   — Юрфак Старгородского Университета, — нехотя ответил Тимур, падая в потёртое сидение бывшей маршрутки. Сложенное инвалидное кресло позвякивало, примостившись в проходе.

   — Ну, вот вам и все козыри в руки! — удовлетворился Куприянов, — доверьтесь мне, я лично отвезу вас домой, сразу же после митинга. Вы слышали, что говорят эти святые люди с «Голоса»? Там уже сто тысяч недовольных ждут своего лидера.

   — О Господи! Как же вы мне все надоели! Я не для того проиграл свою жизнь в карты, чтобы вы тут мною играли в кости! — запричитал Тимур, бессильно откидываясь на спинку кресла.

   — Простите, что вмешиваюсь, но тут Варюша Колчак выступает, не могли бы вы потише, — сказала Даша, прибавляя громкость.

   Бодрый, знакомый голос вылетел из старенького автомобильного радио:

   — Друзья! Дорогие мои россияне, мы стоим на пороге великих перемен! Все вы знаете, что наша страна застыла на краю пропасти, а весь мир, затаив дыхание, ждёт нашего падения в бездну! Но есть настоящие герои! Храбрые рыцари истории, так сказать, способные сразиться со змеем. Все вы понимаете, о ком я сейчас говорю, конечно же, об этом исчадии зла, господине Зудине и его прихвостнях. Они развязывают войны и затягивают наши с вами пояса! Они торгуют сиротками и притесняют геев! И, разумеется, о Тимуре Чебышеве, о Чебыше – так мы все его дружески называем…

   — Как вы уже поняли, — снова включился Аркадий, — на сцену поднялся цвет нашей либеральной оппозиции, Варвара Колчак и Иван Звонарёв, бывший депутат Госдумы. С минуты на минуту ожидается приезд самого Чебыша! На Голодной собралось уже триста тысяч человек, по предварительным подсчётам, и даже полиция не может себе позволить не признать эту цифру, а люди всё идут и идут, в руках у них белоснежные гвоздики и белые бантики на груди…

   — Блин! Что, в самом деле? Чебыш? Да вы все с ума, что ли,  посходили? Разворачивай этот дурдом на колёсах и вези меня домой! Тьфу ты, Чебыш, твою мать, вот гадость-то какая! — Тимур бил кулаками по спинке водительского кресла, но шофёр был в наушниках и никакого участия ни в каких государственных переворотах участия не принимал, да и не подозревал о них даже.

   — Не нужно так переживать, дорогой Чебыш...  — сама себя поправив, и, всё больше возбуждаясь, она продолжала, — дорогой Тимур Александрович, вам удалось сделать невозможное! Вы заставили их к нам прислушаться, а ведь годы у нас ушли только на то, чтобы заставить их обозвать нас белоленточными червями и мелкими интернетгрызунами. А вы за месяц заставили воспринимать нас, креативный класс, – потомков захороненных в вечной мерзлоте интеллигентов, – серьёзно! Вас пытали, морили голодом, унижали, держали сорок день в карцере без медицинской помощи, и вы выстояли, а они сдались! Вы наш герой, Чебы… господин Чебышев!

   — Ну-ну, Никошенька, если бы не вы, ваши подписчики и фрэнды, не было бы сейчас никакого «голодного движения», солдатской пустоши и амнистии, а мы с Тимурчиком, Чебышеком нашим, гнили бы до сих пор в застенках! Ай-яй-яй, теперь Варюша со Звонарёвым присвоят ваши достижения себе. Ну да ничего, — Куприянов похлопал Дашу по плечу, — привезем-то его мы с вами! — и он весело расхохотался.

   Тимур больше не слушал, нога снова заболела, и он устало прикрыл глаза. Безвольное тело покачивалось в такт неторопливому движению машины. «Пробки, – вяло подумал Тимур, – в этом городе время не подчиняется законам физики, оно тянется, тянется, тянется, чтобы в самый неожиданный момент схлопнуться, уничтожая маленькое скучное существо по прозвищу «человек». Вот и моё время пришло. Марио, меня в покое не оставит. И надо же, как глупо вышло! Кто ж знал, что мою рожу будут транслировать по всем ящикам мира. Идеальная мишень. Этому ублюдку повезло, он может довести начатое до конца. А что, в конце концов, такого происходит, чего произойти не должно было. Когда за спиной Марио и его банды я переписал всё своё имущество на сына, которое по сути уже было не моим,  я знал, что меня ждёт смерть. Кто ж виноват, что человека убить не так-то просто. Шестёрки Марио, насмотревшись голливудских фильмов, решили, что им под силу сломать этот идеальный механизм, не зная его. Если бы это действительно было легко, никто бы не доживал до старости. Но Матвей сможет, говорят, он начинал киллером, пока не поднялся по карьерной лестнице и не превратился в депутата гордумы и крёстного отца местной мафии с идиотской кличкой – Марио. Да, он сможет. Господи, сколько же раз человек способен принять смерть? Когда в детстве лежал несколько часов обездвиженный под снегом, – раз; когда играл в карты под дулами семи пистолетов, – два, одно неверное движение и был бы мёртв; там, на мусорной свалке, – три; в холодной кухне в Брюсовом переулке– надо же, человек, панически боящийся холода из-за детской травмы, вынужден жить в квартире, где отопление отключили за неуплату, да ещё без еды тело так жутко мёрзнет, – но, так или иначе, уже четыре; и сегодня, когда это, наконец, случится, – не упустит же Марио такой шанс, – толпа и я гордо торчу на сцене, стреляй не хочу, лучше и не придумаешь, поди ищи потом иголку в стоге сена, да и на политическое убийство списать можно...»

   Когда машина остановилась, казалось, Тимур крепко спит, убаюканный бормотанием радио.

   — Ух ты! — вскрикнула Нико, — Столько народа, как если бы Бог уронил банку, и из неё вытекло черничное варенье на снег. Ну, это, конечно, если смотреть сверху.

   Они растолкали Тимура и уже почти разложили убогую инвалидную коляску, как со всех сторон сбежались люди, подхватили своего героя на руки и понесли к деревянному помосту, огороженному железными стойками.

   — Чебыш жив! Чебыш жив! Чебыш жив! Смерть карателям! Смерть зудинскому режиму! — оглушительный рёв толпы обрушился на парящего в воздухе Тимура.

   — Чебыш жив! Чебыш жив! Чебыш жив! – тысяча рук несла Тимура над городом.

   «...Стало быть, сейчас будет — пять. Сейчас. Прямо сейчас. Нет, когда поставят на сцену. Да, на сцене будет удобнее...»

   — Чебыш жив! Чебыш жив! Чебыш жив!

   «...Нет, нет, – перебил сам себя Тимур, которого уже поташнивало от тряски, – не может человек умирать пять раз. Так не бывает, одного раза вполне достаточно. Следовательно... я уже давно умер... там, в этом проклятом сугробе, так до сих пор и лежу. Всё остальное было просто сном. Марио поможет мне вернуться под белое покрывало, облитое желтым тусклым огнём одноглазого фонаря...»

   — Чебыш жив! Чебыш жив! Чебыш жив! – гремела площадь.

   «...Значит, сегодня. Значит, сейчас. Скоро я всё узнаю. Ты откроешь мне все свои тайны, мерзкая старуха. Я иду к тебе с поднятым забралом, я не боюсь тебя. Я тебя победил, ибо, идущий на смерть добровольно, проявляет над непобедимой свою власть и подчиняет её себе...»

   Странно, что выстрела Тимур даже не услышал. Едва он вновь ступил на твёрдую почву деревянного помоста, ещё пахнущего свежей смолой, как рухнул, не почувствовав боли, только как-то вдруг стало холодно, онемели пальцы, застучали зубы и кривая улыбка поползла по лицу. «...Вот уж не думал, что умру на эшафоте...»

   – Папа, папа! Не уходи! Не оставляй меня одного!

   Тимур посмотрел на сына одним глазом, второй не слушался, наверное, он был уже мёртв.

   Толпа стонала. Кто-то пытался оттащить ребёнка от мёртвого тела, но тот отчаянно бился, словно боялся что-то потерять. Смеркалось. Фонари истекали немым жёлтым светом. Неизвестно откуда взявшийся пёс, жадно лакал кровь, смешанную с талой водой, и пар клочками вылетал из голодной пасти. А снег валил и валил, оседая на чёрных ресницах, не исчезая, и вот уже почти скрылось лицо со шрамом от того осколка бутылки из-под газировки и с прилипшей к нему намертво улыбкой. Мальчик кричал, но был виден лишь  открывающийся рот. А снег валил и валил, горяча безутешные сердца людей, собравшихся на площади. Обезумев от горя, как те, кто потерял последнюю надежду, они бросались на полицейских в защитных шлемах, кидали в них снежками, тяжёлыми, как камни. Горели машины. Плакали женщины. Выли сирены. Только снег падал и падал на город, на землю, кружил во вселенной, а в маленьком сугробике остывал храбрый рыцарь, победивший себя самого. Народ бесновался. Тело Тимура снова взлетело над площадью, над дракой, над битвой, которую иногда называют жизнью. А снег валил и валил, обеляя всё чёрное. И Фонари плакали жёлтой снежной бурей. Кажется, началась революция.